Маргарита Сюрина «ОДИССЕЙ И ЦИРЦЕЯ»

СОЧИНЕНИЕ НА СВОБОДНУЮ ТЕМУ

Я предлагаю вниманию вашему свой новый опус… думаю, что это новелла, а может быть, новая сказка для взрослых, а может быть – что-то еще…
Она родилась из вечного желания осмыслить, прочувствовать и отразить.
Из неукротимой дерзости прогуливаться взад и вперед между Сциллой и Харибдой – по самому краю, с замирающим сердцем поглядывая то вправо, то влево – то в бездонную пропасть-воронку дешевого масс-поп-арта, то в бездонные глазища шестиглавого чудища экзальтированных концепций арт-критики…
И давно бы уже, кажется, сожрали с потрохами, и лететь бы кувырком сквозь мясорубку в пекло, так нет же, все мне нипочем…
Это оттого, что тайно ото всех я ношу в правом кармане вяленую сушеную фигу, а в левом незаметно складываю другую…
Все персонажи и события в этой новелле, конечно же, вымышленные.
Все это – образы, бисер, игра в слова, как и вся наша жизнь – это тоже игра…
Или же нет?
Может быть, наша жизнь – это поиски смыслов, предназначения, путь по тернистым дорогам, бесконечное плавание по океану вселенной – к истине… к Господу Богу.

Маргарита Сюрина,
Москва, сентябрь

ЭПИГРАФ

Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который,
Странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен,
Многих людей города посетил и обычаи видел,
Много и сердцем скорбел на морях…

Гомер
«ОДИССЕЯ»

Свирепое поистине и неукротимое мы, смиренные иноки,
переплываем море, исполненное многих ветров и скал, водоворотов,
разбойников, смерчей и мелей, чудовищ и свирепых волн.

Преподобный Иоанн Лествичник
Игумен Синайской горы
«ЛЕСТВИЦА», Слово 26 , 15

Что же вас гонит - судьбы ли веление?
Зависть ли тайная, злоба ль открытая?
Или же вас тяготит преступление?
Или - друзей клевета ядовитая?
Нет…

Михаил Юрьевич Лермонтов
«Тучки небесные»

 

Она была красавицей, волшебницей, колдуньей, умевшей превращать людей в животных.
Вот, например, - нищего и вечно пьяного фовиста могла, по собственному усмотренью, вдруг объявить – то золотым тельцом, то грязным боровом. А малограмотного маньериста поднять на недосягаемую высоту, да и уронить потом оттуда нечаянно…
Да что там – объявить, она реально колдовала. И все окружающие моментально убеждались, что, да, действительно, перед ними «золотой телец» или «грязный боров», или «гордый сокол»…
Удивительное ее обаяние и, как было сказано выше, редкая красота привлекали людей, вызывали желание быть с нею рядом, подчиниться полностью ее воле, отдаться целиком в ее белые, полные руки и утонуть навсегда в ее глубоких зеленых глазах…
Да к тому же еще и блондинка – ну как же здесь возможно противостоять!

Он, правда, никак не мог разобраться, крашенная она блондинка, или все-таки натуральная.
Нет, понятно, что «подкрашенная», возраст как-никак, не девочка. Хотя отлично сохранилась – ухоженная, в «прекрасной форме», как сегодня это принято называть. Действительно, «формы» ее очевидно воздействовали… он энергично встряхнул своей кудрявой головой и уверенной рукой художника отбросил непослушную прядь с высокого лба…
Он все никак не поддавался этому гипнозу, а велико же было искушение…

Их познакомил на одном из вернисажей московский поэт-лоботряс, знавший едва ли ни всю богему столицы. Он им так и сказал:
- Знакомьтесь! Это – Алексей, известный московский художник, а это – Люциния, известная в столице галеристка и… - поэт лукаво улыбнулся, - чаровница! –
И тотчас куда-то исчез, как шаловливый Амур. Им пришлось знакомиться.
- У Вас такое красивое имя, - галантно заметил художник.
- Разве только имя? – парировала галеристка, внимательно изучая его лицо.
А было же что изучать! Высокий лоб, широко посаженные темные и умные глаза, крепкий подбородок, крупный и правильный нос, кудри до плеч…
- И что Вы во мне разглядели? – спросил он, проигнорировав ее вопрос.
- Вы похожи на древнего грека, - она рассмеялась, будто бубенцы зазвенели…
- Однако же, на мой вопрос Вы не ответили, - она перестала смеяться также внезапно, как начала.
- Это что же, Вы так дурно воспитаны? –
Он улыбнулся:
- Мне показалось, что Вы привычны к комплементам, не хотел докучать. Я много слышал о Вашей галерее…
Приглашение было получено тотчас. Потом кто-то увлек «чаровницу» в гущу толпы, осторожно ухватив ее за локоть. Алексей развернулся и пошел прочь, он не любил большие «тусовки» на вернисажах. Он отличался от многих столичных художников удивительно развитой речью, тонким умом и невыносимым характером. И все это, вкупе с его впечатляющей внешностью, было замечено сразу внимательной галеристкой.
«Каков, однако, фрукт!» - мысленно возмутилась она его равнодушию, - « Но ты непременно придешь, знаю я вас, все вы метите в гении… на этом и станем играть, как обычно…»
Алексей шел по заснеженной улице и чуть щурился, глядя на свет фонарей. Он точно знал, что думает сейчас эта Люциния…
« Хорошо же, сыграем…» - он остановился и закрыл глаза. Это было упражнение, проверка зрительной памяти. Перед его мысленным взором возникла Люциния – вся как есть, с красиво убранными волосами, с одной, будто случайно выбившейся прядью, с огромными зелеными глазами, с нервным и чувственным ртом… все точно. Вот только… она была жгучей брюнеткой.
Алексей Скитальцев быстро распахнул глаза и потом зажмурился снова – цвет волос Люцинии принял свой реальный окрас…

***
Июнь выдался теплый и грозовой. Этой ночью тоже была гроза, на тротуарах остались поломанные ветки старых канадских кленов, не собранные дворниками-таджиками. Алексей находился в приподнятом настроении – сегодня у него встреча с Люцинией, а он уже успел соскучиться…
Ловко расставленный невод, как всегда, не подвел «владычицу морскую» и Алексей Скитальцев уже барахтался там, среди прочего улова, большого и помельче. Он нетерпеливо позвонил ей, подтвердил назначенный час и уселся в сквере на скамейку. По парапету прогуливалась сердитая ворона. Алексей состроил ей грозную физиономию – она отпрыгнула и обиженно раскаркалась…
Кто-то грузно уселся рядом с ним на скамейку и хлопнул по плечу:
- Здорово, Алексей! С воронами беседуешь? –
Это был знакомый художник-примитивист Лев Птицын.
- Здравствуй, Левушка! – Алексей обрадовался встрече. Лев Птицын был, как всякий истинный примитивист, искренним и добрым человеком.
- К Люцинии идешь? – лениво полюбопытствовал Птицын, - Я только что от нее, опять на выставку зазывает. Плати ей «за постой»… а ведь ничего не продается! – Лева зевнул, потянулся и протянул вдруг Алексею букетик из незабудок.
- Ух ты! Откуда? – Алексей удивился.
- Да на клумбе сорвал… это тебе на счастье. Не-за-буд-ка… какое хорошее слово! –
Алексей рассмеялся:
- Спасибо, ты настоящий друг! Цветы даришь мне…
- Я ее боюсь, - сказал неожиданно Лева, - она напоминает мне… анаконду…
- Это ты… про Люцинию? – уточнил Алексей, хотя и так был уверен, что про нее.
- Ну а про кого же еще?! Пойду-ка лучше пропущу стаканчик красного… вот как вот жить? Картинки не продаются, не нужны никому… пока, дружище! Не чихай! – он грузно встал и неторопливо побрел через сквер…
Алексей поднес букет незабудок к глазам, рассматривая строение цветка, потом запихнул цветы в левый нагрудный карман рубашки и улыбнулся.
« Вечно Лев Птицын чего-нибудь учудит… время, однако, надо идти!»

Дверь в галерею была заперта – он простучал по ней «Оду к радости» и уже начал было во второй раз, когда раздался стук каблучков и позвякивание ключей. Люциния открыла сама.
- А что же, Вы одна? – не очень к месту полюбопытствовал он.
- Да, сегодня безлюдный день, - ответила Люциния, - Вообще-то здравствуй. Проходи…
И она застучала каблучками к своему кабинету. Алексей прошел вслед за нею. Люциния уселась в свое королевское кресло и жестом пригласила его сесть напротив. Художник с нескрываемым интересом рассматривал стол, на котором стояла початая бутыль виски, несколько бокалов, а на огромном хрустальном блюде в центре – россыпи розовых цукатов папайи…
- Однако ж… впечатляет вот такой безлюдный день и с самого утра, - сказал зачем-то Алексей, нахмурившись, - я встретил только что Льва Птицына неподалеку…
- Так он только что ушел от меня! – Люциния едва заметно ухмыльнулась, глядя на сердитое лицо художника, - Это вчера у меня были гости, а сегодня – только Птицын и ты… хочешь виски? –
Алексей отрицательно замотал головой.
- Хочешь чаю? – Люциния славилась своей привычкой кормить и поить художников.
- Лучше бы – кофе, - сказал Алексей, он терпеть не мог чай, особенно – зеленый.
Люциния поднялась из своего кресла и прошла к шкафчику с чашками.
- Есть хороший, редкий чай…
- Я чай не люблю, лучше кофе, - он попытался противиться.
Люциния глубоко вздохнула:
- Сегодня – только чай! Кофе-машина сломалась. Я сделаю тебе очень хороший, особенный чай…
Зазвенели блюдца, заструился кипяток. Она поставила перед ним чашку, взяла свою и, проходя мимо него, мягко опустила руку ему на плечо:
- Как твои успехи? Тебя долго не было… -
Рука соскользнула с его плеча и «чаровница» снова уселась в свое волшебное кресло.
- Дела мои идут по-летнему – то ли отпуск, то ли каникулы, заказов никаких, но все это… все это так не интересно, - ему совсем не хотелось вести пустую беседу.
- А ты расскажи мне что-нибудь интересное, ты так красиво говоришь – можно заслушаться, знаешь, женщины ведь любят ушами, - в уголках ее губ мелькнула улыбка. Она поднесла к губам чашку, - Попробуй же чай, он, право, очень хорош… -
Тинин действовал на Алексея Скитальцева всегда однобоко, вызывая лишь легкую тошноту. Он неуверенно поднес чашку к губам и сделал маленький глоток:
- Какой горячий! Пусть поостынет немного… а вот – о чаепитии в Бухаре… -
И он сочинил ей целую историю, перемежая факты из своей биографии с абсолютными вымыслами. Ему очень нравилось рассказывать ей что-нибудь необычное, развлекать ее, хотя бы за то, что она не похожа на всех, нестандартна. Нравилось, как она слушает, как она пьет чай…
Люциния так увлеклась его рассказом, что даже приоткрыла рот…
Но тут же и откомментировала это, рассмеявшись:
- Какой же ты… я даже рот раскрыла, как ворона, заслушалась! –
«Ворона», - вдруг вспомнил Алексей.
- Твой чай совсем остыл! Ну вот, напрасно я его заваривала, кипятила, - она обиженно надула губки. Ему так не хотелось расстраивать ее, он вздохнул обреченно и залпом выпил сразу весь остывший чай…
Глаза Люцинии вдруг стали как-то особенно изумрудны, губы заалели ярче прежнего, а выбившаяся из прически прядь волос отливала уже настоящим, белым золотом…
Она развернулась неожиданно в своем кресле к нему, едва не задев его своими коленями.
Тонкий запах лаванды и испанского дрока с легкой примесью морского бриза окутал художника, перед ним был обрыв, на обрыве – цветущая слива, почва предательски уходила из-под его ног, и он полетел кувырком в изумрудное море, по всем его членам разливалось тепло – будто выпил он не остывшего чаю, а самого крепкого виски…
И тут, вдруг, из нагрудного кармана его рубашки вырвалась тонкая нить незабудки…
Она точно какая пружинка выскочила наружу, моментально приковав к себе взгляды обоих людей.
- Что это?! – изумленно спросила Люциния.
- Это… цветок… незабудка! – в тон ей ответил Скитальцев и вытянул из кармана цветок, и неожиданно и демонстративно засунул его себе в рот. Незабудка на вкус была очень горькой.
Люциния вытаращила глаза. А художник почувствовал под своими ногами твердую, надежную почву, морской бриз умчался в окошко, крутого обрыва с цветущею сливой не стало, остался лишь запах дорогого парфюма.
- О! – глаза Люцинии сузились, - И это все, что тебе надо? –
- Нет, - парировал он, - еще мне необходимо выйти, - и встал так стремительно, что галеристка невольно откатилась назад в своем кресле на колесиках. Через мгновение художник был в коридоре, спустился в уборную, где уже откровенно почувствовал невыносимую тошноту.
Люциния не стала сдерживать себя. Со всем присущим ей темпераментом она швырнула сахарницей в закрывшуюся дверь кабинета. Сахарница бахнула, бухнула и развалилась на части. Неровные кусочки тростникового сахара разлетелись по кабинету, словно картечь. На этот грохот вдруг прибежал старый лысый смотритель. Он осторожно приоткрыл дверь в кабинет, просунул в нее свое любопытное лицо и спросил:
- А что тут случилось? –
Но галеристка не собиралась миндальничать с ним.
- Пошел вон, старый боров, - равнодушно сказала она, вставая из-за стола. И взяла в дальнем углу кабинета швабру, совок, и стала сметать разлетевшиеся осколки и сахар…
А по ту сторону двери по коридору прочь удалялся пятнистый черный боров внушительного размера, обиженно хрюкая и стуча копытцами по дорогому паркету…

Алексей Скитальцев поливал себя в уборной холодною водой. Умывая лицо, он взглянул ненароком в зеркало – что-то взглянуло в ответ из зеркала на него, похоже – олень…
Он выхватил из кармана рубашки оставшиеся незабудки и затолкал себе в рот, быстро разжевывая горькие цветы. Зеркало отразило его обычное лицо.
«Вот так-то лучше… каков, однако, Лева Птицын! Посланец неба прямо…»
Скитальцев точно знал, что битва не закончена. Не мог он не вернуться, в кабинете Люцинии остались его барсетка и куртка, и, кажется, что-то еще…
Впервые он открыл дверь в кабинет, не постучав. С порога почудилось ему, что в центре кабинета извиваются упругие и радужные кольца гигантской змеи…
Дверь за Алексеем захлопнулась сама. Люциния мгновенно обернулась. Ужасное видение уползло в дальний угол и притаилось за шваброй. Галеристка невозмутимо уселась в свое кресло и усмехнулась:
- Однако, ты – первый… присядь. Поговорим о деле. –
- О деле я, как раз, и собирался говорить…
Красиво очерченные губы Люцинии сложились в несколько презрительную линию:
- Так вот, «деловой человек», тогда слушай внимательно. Тебе необходимо заручиться поддержкой. Это не просто, но если сумеешь, тогда твое будущее окажется у тебя в кармане, как сегодня в нем оказались эти глупые цветы… и кто же их тебе подсунул? –
Алексей благоразумно промолчал.
- Тебе придется многое потерять, - продолжала Люциния, - не всякий справится с такими потерями. Друзья и соратники, скорее всего, от тебя отвернутся или обманут. И личной жизни тебе не видать, как собственных ушей, - она злорадно ухмыльнулась, - и путь этот не каждый умеет пройти, собственно, никто, но если ты сможешь… ты сможешь? –
- Почему бы и нет? –
Люциния расхохоталась.
- Самоуверен до безобразия, а на безобразие при этом и не способен. Ну что же, в добрый путь! Блаженны плачущие…
Лицо ее стало слишком уж хищным.
- Какое направление? – сухо спросил ее он.
- Направление? – переспросила она, - Да как обычно – в печальную страну киммерийцев…
- Эклектика, - откликнулся художник.
- А времена такие, - сказала галеристка.

***
Меньше всего Алексею хотелось сейчас встретить Леву, хотя он был ему безмерно благодарен. Но именно Лев Птицын и сидел на выходе из галереи возле оградки. Было заметно, что он пропустил уже стаканчик «красного». Лева печально глядел на тяжелые лиловые шторы, закрывавшие окна галереи Люцинии. Увидев Алешу, он оживился:
- Ну, как ты? Что там? –
- Все по-прежнему, - неохотно ответил Скитальцев, - ты зачем здесь? –
- Тебя решил подождать, - охотно отозвался Лев Птицын, - Поедешь?! –
«И все-то он понимает», - подумал Алеша.
- Поеду. -
- И правильно! – Лева решительно встал, отряхнул от песка штаны и поправил сандалию, - Ты знай, что я тебя всегда поддержу. А что, в самом деле? Волков бояться – в лес не ходить! –
- С волками жить – по-волчьи выть, - отшутился Скитальцев.
- Ага, пойди и скажи это «Карлику-гиганту», все до сих пор вспоминают твою последнюю штучку! -
- Сам виноват, - нахмурился Алексей, - разве с ними можно иначе? –
- Не можно, а нужно! Какой же ты неугомонный, ты вот рассуди – кто он, а кто ты? –
- Да я никто, - Алеша рассмеялся, - я так ему об этом и сказал…
- Короче, помни – я с тобой! – Лева дружески хлопнул его по плечу, - Будь здоров! –
И Лев Птицын пошел в ближайшую подворотню, загребая сандалиями пыль и песок.

В нагрудном кармане рубашки Алексея Скитальцева вместо незабудок лежал электронный билет на самолет. В наше время все происходит так быстро….

***
В городе мертвых было безлюдно и тихо. Вход в пещеру заслонял высокий куст татарника. Пробравшись сквозь него, Алексей Скитальцев шагнул в приятную прохладу. В центре каменного пола было углубление для очага. Художник сложил туда несколько прошлогодних лоз, листья татарника, газетную статью об открытии арт-ярмарки в Москве и – чиркнул спичкой. Легкий дымок потянулся к высоким купольным сводам пещеры. Воздух вокруг будто сгустился и из него стали появляться зыбкие тени. Сотни поколений из нескольких эпох…
Последним был монах из Корсуни. Тень его казалось особенно тонкой, а голос особенно тихим. Именно с ним и хотел говорить художник.
«На север…» - еле слышно сказал тот в конце…
В очаге догорали последние угольки, под высокими сводами растворялись, таяли тени…

В пещеру протиснулась фигура высокого и сутулого смотрителя в военном пятнистом обмундировании.
- Вы чего тут?! Здесь костры ведь жечь нельзя! А если каждый станет жечь?! –
Алексей затоптал каблуком последний тлеющий уголек.
- А если каждый? Я вас спрашиваю? Никак нельзя! –
- Да все же уже… потушил. Скажи мне лучше, братец, как мне пройти в долину? Какой путь короче? –
- А, это можно! Выходи… смотри – налево по дороге, все вниз, а там – ворота, калитка справа, а потом – через овраг, вдоль стен, а там – рукой подать…
Алексей спустился к воротам, вот и калитка справа, открытая настежь, а створки ворот лишь чуть-чуть приоткрыты, но он-то, конечно, пройдет…
Алеша бочком протиснулся между решетчатых створок ворот. Неожиданно он увидел прямо перед собой старушку – маленькую, сутуленькую, испуганно глядящую ему в глаза.
- Ты что это, бабуля? Глядишь на меня, словно я с того света явился? –
- Так ты не знаешь разве? Калитка – вот, через нее все люди ходят, а сквозь ворота только носят…
- Как это носят? – удивился Алексей.
- Вот ведь, какая молодежь! Вороты-то откуда?! –
Старушка горько вздохнула, перекрестила Алексея трижды и торопливо засеменила по своим делам. А Скитальцев спустился к темным низкорослым дубам, мимо назревающего кизильника и диких груш, прямо в сердце древней долины.

***
Вечером, когда в бухте приморского города уже зажигались огни, а в воздухе начинали звучать песни цикад, Алексей Скитальцев был уже у Чайной Горки. Его примчал сюда через долины горного Крыма и по серпантину Ай-Петринского спуска веселый крымский татарин на своей старой, но быстроходной «девятке».
Спускаясь к морю по узкой каменистой улочке, Алексей обратил внимание на вывеску перед парадным входом высокого каменного дома греческой постройки – «АРТ-ТАВР». Он решился зайти. Массивная дубовая дверь открывалась тяжело и неохотно. В просторной прихожей было ярко, светло и гулко – откуда-то сбоку слышались голоса, смех, звон бокалов и трели духовых инструментов. По мозаичному полу застучали каблучки с нарастанием – кто-то шел сюда, плотные гардины раздвинулись и в просторной прихожей перед художником появились две дивы, одна другой чуднее. Первая была - вся в фиолетовом, а вторая – вся в бирюзовом. Первая была огненно-рыжею, с какою-то пирамидальною причёской, а вторая – жгучая брюнетка с прической в стиле Коко Шанель. «Добрый вечер», - сказала одна. «Вечер добрый», - сказала другая. Высота шпилек их обуви вселяла подсознательный страх ненадежности, а длина ногтей на пальцах их оголенных тонких рук и вовсе вызывала панический ужас. Потому Алексей ничего и не сказал им в ответ. Несколько мгновений они так и стояли в абсолютной тишине, будто-бы и звуки за гардиной даже перестали…
- Ну, - хмыкнула рыжая, - и почему молчим? –
- И есть ли, что сказать? – вмешалась брюнетка.
Какие-то нелепые слова, что мол, «художник, зашел на огонек, а это галерея?», моментально потухли в сердце Алексея, он сделал чуть придурковатое лицо, сдвинул зрачки к переносице и промычал: «Ошибся дверью я…»
- Скорее, Тавромин, сюда! – пронзительно заверещала рыжая, - Почему парадное настежь?! –
- Ходят тут всякие проходимцы! – присоединилась к воплям брюнетка.
За гардинами что-то забулькало, загрохотало, задвигалось и зарычало…
Алексей не стал дожидаться того, что должно было выскочить из-за тяжелых гардин, он отпрыгнул к дверям и на редкость легко выскочил пулей из дома, перемахнул через каменную ограду и, пробежав извилисто между старых деревьев, выскочил на параллельную улочку.
«Вот ведь, пропасть какая», подумалось ему.

Впрочем, несколько позже, уже на набережной, он посчитал постыдным подобный поступок. Остановившись перед витриною магазина, Алексей вгляделся в свое отражение – джинсы в глине и в золе, на правой штанине даже репейник остался, в волосах листья кизильника…
«Почти шайтан», - улыбнулся он сам себе, - «куда в таком виде в приличное общество…»
Однако же вид его нисколько не смутил бармена в прибрежном ресторанчике, а милой молодой официантке, похоже, даже пришелся по нраву. Алексей устроился за столиком, успокоился, побеседовал с барменом и договорился с хозяином заведения о месте ночлега.
Ресторанчик гнездился на прежнем солярии, морской прибой ритмично накатывал внизу, густое небо черного бархата казалось очень низко, близко, будто касалось макушки…
- Чего же ты сидишь, как сыч?! – его дружески хлопнули по плечу.
Алексей застыл от удивления, подумал, что ошибся, просто ему почудился этот знакомый голос.
Но нет, он не ошибся. Рядом с ним сидел и улыбался во всю ширь Лев Птицын…
- Чего же ты уставился на меня, словно я мертвец? – рассердился Лева, - Вот что ты за человек? Закричал бы от радости: Здравствуй, друг мой! Как рад тебя я встретить! -
«Это и правда Лева», убедился Алексей и заговорил, наконец:
- Ты… как это здесь?! –
- Самолетом, - невозмутимо отозвался Лева, - «Уральскими пельменями», ты как будто иначе сюда добрался. Пойдем-ка лучше к морю… мне завтра рано утром надо быть в Гурзуфе…
На пляже не было ни души. Они долго плавали. Потом через магнолии и олеандры пробрались к маленькой веранде, к домику, от которого хозяин ресторана дал Алексею ключ.
Лев Птицын шутливо взял «под козырек»:
- Бывай! Смотри, какое дерево здесь, у твоей веранды – фига… смоковница. Какие непохожие названия! – Лева засмеялся, - Это зависит, с какой стороны посмотреть и как понимать… пока, дружище, не чихай! –
И Лев Птицын нырнул в глубокую ночь, растворился так же внезапно, как и появился.
Это было характерно для Левы Птицына.

***
Утром была гроза.
Нет, это надо назвать не грозой: смерч, ураган, торнадо, тайфун, светопреставление.
Море зашкаливало в шторме, с неба лило без устали, ветер срывал со своих мест и уносил в никуда все, что возможно сорвать: предметы, машины, деревья, дома…
Маленькая татарская сакля, прилепившаяся к каменистому склону, чудом оказалась спрятана от ненастья – ветер все никак не мог прорваться в эту сторону ущелья и лишь слегка раскачивал заросли грецких орехов, шелковицы, инжира…
Моментально оценив всю тщетность попыток выйти наружу из своего неожиданного заточения, Алексей Скитальцев решил хорошенько выспаться – за последние несколько месяцев он все не мог себе это позволить. Слушая хлесткие удары инжировой ветви в окно, он задремал.
В первые минуты он еще видел картины: перед ним проплывали сюжеты из его давнишней, эстетской жизни в далекой и высокоразвитой стране, с изощренною культурой. Там царил культ красоты, каждое событие, слово или жест подвергались жестокой эстетизации. Поначалу он жадно наслаждался подобною повсеместной эстетизацией и откровенно преуспел на этом поприще. Быстро освоив чужую мелодичную речь, Алексей Скитальцев упивался гармонией, всюду принят был, как родной, даже начал уж делать карьеру и почти что совсем позабыл, кто он, собственно, есть, и откуда пришел. Даже имя свое он здесь переиначил, отсек от него окончание. Он уже собирался остаться в чудесной стране навсегда, как вдруг из телефонной трубки неожиданного звонка выскочило прямо в уши ему это отчаянное окончание его имени – ЭЙ!!!
«ЭЙ!» - будто позвали издалека, - «Эй, Алексей, ты зачем здесь?»
И тотчас все вокруг представилось чужим, ненужным, глупо-идеальным, бессмысленным и приторно-рафинированным, чрезмерно восторженным.
И сразу показалась вдалеке другая жизнь – без кренделей, без чисто выметенных тротуаров, без подстриженных садов и выдержанных вин. Жизнь с черным хлебом, с ухабами, с острой перчинкою жизнь. И покинув волшебную страну чрезмерной эстетизации, он оказался в системе прямо противоположной, ложной, где действовали исключительно волчьи законы, где побеждал всегда неистребимо сильный и свирепый, где всякий, кто был нежен или робок, кто был тих или восторжен, непременно погибал. Здесь царили людоедские обычаи, каждый старался откусить другому ухо, руку оторвать или выколоть глаз. Отсюда Алексей убрался как можно раньше, чудом сохранив невредимыми все свои члены…
Алексей Скитальцев уже готов был подписаться под знаменитым изреченьем: «Нет правды на земле…»
Калейдоскоп цветных картинок закружился в неистовом танго, сбился в туман, в многоцветную большую спираль, воронку, ведущую далеко-далеко, в бесконечную черную бездну…
Алексей Скитальцев проснулся. Ветки смоковницы колотили в окно, ветер поменял свое направление и теперь небесные потоки уже заливали пол в его комнате, а дощатая дверь скрипела на петлях, готовая треснуть в любое мгновенье…
«Вот и все», - как-то слишком уж вяло подумал художник и еще успел удивиться тому, что на ветке, неистово бьющей в окно, как ни в чем не бывало, висит большая незрелая инжирина, только ритмично покачивается, в такт урагану…
Дверь рванулась с петель и вылетела наружу. Потоки хлынули в комнату, Алексей схватил табурет и выбил окно, прыгнул в него и схватился за ветку инжира. Подтянулся, обхватил ствол дерева руками и прижался к нему так крепко, как никогда не прижимался и к любимой женщине. Огромная волна упала сверху, дощато-мазанный домик затрещал по швам и рухнул в никуда. Алексей едва успел сделать глубокий вдох, как их снова накрыло волной. Рядом хрустнула и стала набок валиться шелковица, третья волна вырвала из земли ее старые корни и прочь понесла огромное дерево, крутя и вертя его, словно игрушку. Алексей закрыл глаза. Вокруг ревело и гремело, трещало и все время било хлесткою волной. Потом вдруг стало тише. Волны перестали трепать его смоковницу и терзать его тело. Алексей открыл глаза.
Ураган уходил на восток.
Он грохотал уже далеко, по ущелью сбегали потоки с обломками летних построек, мебели, всяких вещей. Мимо проплыл ноутбук, согнутый, как бумеранг…
Алексей осторожно шевельнул ногой и стал «отлипать» от смоковницы. На редкость искривленный ствол дерева оказался удивительно крепким и стойким – половину старого сада смыло «в трубу», а на смоковнице несколько веток всего лишь поломано. Да еще сорвало ураганом ту зеленую, недозрелую фигу, что так колотила поутру в окно…
Алексей нежно погладил ствол дерева.

***
Даже просто страшно вспоминать.
То ли дело – здесь и сейчас – в красивом городе…
Алексей прищурился прямо на солнце – сегодня было очень, очень тепло и светло.
Солнце ответило на Алексеев прищур миллионом солнечных зайчиков, радуг и бликов.
Ярче всего сверкнуло оно на Петропавловском шпиле. Нева искрилась самоцветами, подбрасывая на своих волнах катера с туристами. Алексей Скитальцев взглянул на часы – самое время, свернул в переулок, через четверть часа он был уже у места назначенной встречи.
Художник как-то не задержался в Москве, вернувшись из Крыма после катастрофы. Они возвращались из Крыма вдвоем – Леву Птицына ураган настиг уже в Гурзуфе, но ничем ему не повредил. Правда кошельки и паспорта их беспощадно смыло море, пришлось потратить время и силы на восстановление. Птицын даже хотел взять себе девичью фамилию матери – Волков.
«Лев Волков – звучит куда основательнее, нежели Лев Птицын – что скажешь, Алексей?» - спрашивал Лева со всей серьезностью. «Но все тебя знают, ты – Птицын», - не соглашался Алеша.
«А может быть, я новую жизнь смогу начать – с новою-то фамилией?» - не унимался Левушка. «Поступай, как хочешь», - рассердился Алексей, - «у меня не было друга Льва Волкова…»
«Вот как раз и появится теперь», - отшучивался Птицын.
Он оставил себе прежнюю, птичью фамилию, а по приезду пустился в запой.
Где-то далеко-далеко промелькнула Люциния в новой шиншилловой шубке и растаяла в заграничной поездке. А Скитальцев Алексей неожиданно для себя самого оказался в северной столице с рекомендательным письмом. И вот он у места назначенной встречи на Васильевском острове. Парадное – широкое, высокое, гулкое, питерское…
Лестница, перила, балясины…
Алексей с любопытством глянул вниз, в колодец подъезда.
«Хэ-эй…» - негромко позвал он…
«Йо-хо-хэй!» - сердито и звучно откликнулось эхо на манер японского самурая…
Алексей рассмеялся и нажал кнопку звонка.

***
За прошедшие двадцать минут Алексей успел рассмотреть все, что было на стенах и на журнальном столике в приемной, он начинал уже несколько тяготиться своим ожиданием. Он принялся вышагивать диагональ в приемной – от кресла до резного антикварного буфета в противоположном углу, потом обратно к креслу…
Дверь кабинета распахнулась и в приемную вышли: молодая секретарша, открывшая ранее ему входную дверь и просившая подождать пять минут, лохматый и сутулый старик в дорогом пиджаке и в кроссовках, и, наконец, весьма ухоженная дама средних лет в черном кимоно, расшитом золотыми и зелеными узорами. Все трое воззрились на Алексея Скитальцева, стоявшего как раз напротив антикварного буфета. Алексей уже хотел было и поздороваться, но тут лохматый старик заявил, обратившись лицом к женщине в кимоно:
- Какой хороший буфет! Редчайший экземпляр! –
- О, да, - ответила она, - начало восемнадцатого века… значит – в следующий вторник? –
Старик слегка поклонился хозяйке галереи и несколько жеманно произнес:
- О-ре-вуар-р! –
Дама в кимоно повернулась к Алексею спиной, лохматый дед в кроссовках припал к ее руке, а Скитальцев стоял в стороне, бледный, злой и красивый, как антикварный буфет. Секретарша заторопилась провожать жеманного коллекционера на улицу, они вышли, наконец, за дверь.
Хозяйка галереи моментально развернулась к художнику:
- Итак – Вы – Алексей Скитальцев? Не станем терять время! – и, указав на открытую дверь кабинета, она первой в него и вошла. Алексей отправился за ней.
Комната была просторная, высокие потолки, большое окно без всяких штор. От подоконника до потолка окно это было увито диким виноградом. Прямо перед окном стоял массивный антикварный стол, на нем – самый современный компьютер. Стопки бумаг, документов, журналы… взгляд Алексея выхватил среди этого томик стихов – Уолт Уитмен…
Дама в кимоно уже сидела за столом и, нацепив на нос очки, листала бумаги. Она указала жестом художнику место напротив себя и сказала:
- С чего начнем? –
Он протянул ей каталог, она взяла, не раскрывая, положила каталог на стол и произнесла:
- Это все я видела уже. И не трудитесь пересказывать мне свою творческую биографию, ее я тоже изучила. Какую тему хотите представить? –
Алексей назвал ей сразу три новых темы.
Она очень строго на него поглядела:
- Мне не нужны три новых темы. Выберите одну. Но дайте три ключевые работы. –
И для пущей наглядности она выбросила на одной руке вверх один палец, а на другой три.
Алексей обиделся.
- Ну, знаете ли, без Вашего наглядного пособия не справился бы я с Вашей арифметикой…
- Да что Вы? Правда? – она так натурально изобразила удивление, что Алексей вдруг рассмеялся.
- Вот и хорошо, что Вы не обижаетесь, у каждого, знаете ли, свои слабости… вот какое качество я обнаружила у Вас: когда Вы работаете с поверхностью холста…
И Алексей Скитальцев услышал краткую и достаточно точную лекцию о собственных неуловимых творческих импульсах…
- В какой день недели назначить открытие? – закончила она свое выступление.
- Скажите, - неуверенно спросил художник, - это что же… была уже Ваша статья или речь на открытии? –
- Практически – да. Только нужны еще: одна тема и три ключевых холста. Устроит такой стиль работы? -
- О! – невольно выскочила из уст художника эта круглая гласная.
Теперь уже галеристка рассмеялась в полный голос.
- Да Вы просто… соловей… сказали бы: о, да, конечно… или – о, нет, не надо пафоса…
И она впервые внимательно на него посмотрела. Да и он, кстати, вгляделся более пристально.
Умные глаза. Еще бы, сходу попала не в бровь, а прямо в зрачок.
Профессионально, даже виртуозно… но она все-таки первая отвела свой взгляд…

Зыбкая тень надежды затуманила очи художника. Все опять представилось в радужном свете, замечталось: теперь, наконец-то…

Алексей Скитальцев, конечно, не знал, что все будет немного иначе. Он все никак не мог понять, что снова в плену, что цена всегда одна – его свобода выбора.
Свобода выбора, дарованная Господом, та самая, из-за которой покинут был Эдем, та самая,
из-за которой все грехи и все хорошие и добрые свершенья.
И без нее теряет все свой смысл, становится ненужным, бесполезным, пресным.
Ведь птица в клетке – не совсем уже и птица.
А лев в ошейнике – совсем уже не лев.

О, Муза!!!
Скажи мне о том многоопытном муже, который…

Маргарита Сюрина, Москва,
Июнь 2012 – сентябрь 2013