Маргарита Сюрина «ГЕРИОН»

ПРЕДИСЛОВИЕ

В античной мифологии ГЕРИОН  - это трехголовый и шестирукий  великан, царивший на острове Эрифия, на дальнем западе, в Океане. Герион – брат Ехидны, полуженщины-полузмеи, породившей от Тифона многих чудовищ: Химеру, Цербера, Лернейскую Гидру и т.д.
Геракл похитил коров Гериона, убил его самого и поставил поблизости –
знаменитые Геркулесовы  Столпы.

У Боккаччо в его «Генеалогии богов» Герион «кротким лицом, ласковыми речами и всем обхождением улещивал гостей, после чего убивал доверившихся его радушию людей».

В «Божественной комедии» Герион - это страж восьмого круга Дантовского Ада, где караются обманувшие недоверившихся: сводники и обольстители, льстецы, святокупцы, прорицатели, мздоимцы, лицемеры, воры, лукавые советчики, зачинщики раздора, поддельщики металлов, поддельщики людей, денег и слов. Вниз по нарастающей, как перечислено.
Это страшное место называется «Злые Щели», а ниже только  Колодец гигантов, только  девятый круг Ада с ледяным озером Коцит, в котором в вечной мерзлоте томятся обманувшие доверившихся: предатели родных, родины и единомышленников, друзей и сотрапезников, и, наконец, в самом центре - предатели благодетелей, в трех пастях Люцифера – предатели величия Божеского и человеческого – Иуда, Брут и Кассий.
На спине Гериона Вергилий и Данте спускаются из третьего пояса седьмого круга Дантовского Ада, где томятся содомиты и лихоимцы – насильники над естеством и искусствами, в восьмой круг.

Пожалуй, это всё, что необходимо знать, приступая к чтению.
Мужайся же, читатель, мы отправляемся в нелегкий  путь – от обыкновенных нынче содомитов с лихоимцами -  к лицемерам и предателям.

Маргарита Сюрина, февраль 2016

 

ЭПИГРАФ

«Вот острохвостый зверь, сверлящий горы,
Пред кем ничтожны и стена, и меч;
Вот, кто земные отравил просторы».
***
И образ омерзительный обмана,
Подплыв, но хвост к себе не подобрав,
Припал на берег всей громадой стана.

Он ясен был лицом и величав
Спокойством черт приветливых и чистых,
Но остальной змеиный был состав.

ДАНТЕ АЛИГЬЕРИ
«Божественная комедия»,
«Ад», Песнь семнадцатая

 

ГЛАВА 1
ЗНАКОМСТВО С ОМЕРХВОСТАМИ

    С тех самых пор, как Ида Муратовна Омерхвост устроилась на работу в «Фонд по сохранению утраченного наследия», их с братом благосостояние значительно улучшилось.
 А ведь им так нелегко дались эти проклятущие девяностые годы! Но эти годы всем дались непросто: одни едва лишь успевали сохранить крупицы своих прежних достижений, другие едва успевали присвоить то, что было потеряно первыми.
Брат Иды Муратовны всегда был очень предприимчив и даже талантлив в своем роде, он даже умудрился в эти вот самые непростые девяностые годы сначала выкупить, а потом и продать одну случайную квартирку, которая, по его собственным словам, «свалилась ему на голову, как снег с нечищеной крыши». Но это было же их «базисом», гарантом в одном из московских филиалов европейских банков, что, в крайнем случае, они всегда могут уехать в какую-нибудь более теплую и более развитую страну…
А на жизнь было нужно зарабатывать. Гера всегда говорил: «Зарабатывать, копить и откладывать – вот ключ к сегодняшнему дню! Люблю изобилие, люблю, когда мне греет душу сознание того, что есть в пещерах богатства бессчетные, что приумножаются они день ото дня!»
На самом деле, Гера говорил все это проще и не так высокопарно. Это Ида имела наклонность к высокому стилю, а слова своего брата она всегда превозносила, так же, как и его способности.
Единственное, чего отнять у Гериона Муратовича было невозможно даже при самом жестоком желании, так это его яркой, привлекательной внешности. Красавец-мужчина – говорят о таких. Был он высок и строен, очень элегантен, одевался с безукоризненным вкусом, даже в самые скудные времена. С первой же встречи на незнакомца производило неизгладимое впечатление его лицо – совершенных, абсолютных пропорций по самому строгому эллинскому канону. В меру высокий лоб, красиво очерченные, в меру полные губы, правильный подбородок – не слишком тяжелый, не слишком легковесный, точеный, тонкий нос и, конечно, глаза – выразительные, большие, опушенные густыми ресницами, - глаза молодого и невинного олененка…
Ида Омерхвост и сама была уж очень хороша собой, но вот глазам собственного брата она откровенно завидовала. Оба жгучие брюнеты, оба с белоснежной кожей и алыми губами, с точеным профилем и вообще всеми линиями лица, они были похожи друг на друга как сиамские близнецы. Вот только цвет глаз у них был разный – Ида темноглазая, глаза у нее как оливы, а Гера сиял на каждого встречного совершенно бирюзовыми глазами – очень, очень редкий цвет глаз.
В детстве Ида просила старшего брата поменяться с ней глазами. Он ответил ей: «А что ты можешь дать мне в прикуп? Мои глаза лучше твоих. Нужно еще что-нибудь…» Ида сказала, что отдаст ему, все, что угодно, за бирюзовые глаза. «Договорились, - ответил ей Гера, - я скажу тебе, что мне очень нужно…»
Но это было так давно! Почти и не верится, что в те дикие и скупые на развлечения времена им удавалось жить так беззаботно и весело. Ида Муратовна горько вздохнула. Они проводили тогда так много времени вместе. Теперь Геру она видит не каждый день, иногда он ночует прямо на работе, в своем кабинете, иногда он в командировках по неделе-другой…
Он все больше становится похожим на их отца, импозантного капитана дальнего плавания, подолгу не бывавшего дома. Зато, когда он возвращался, какие происходили у них праздники!
Вот и сегодня у них будет праздник. Гера возвращается из очередной командировки. Ида мечтательно зажмурилась. Она могла бы просидеть вот так, с закрытыми глазами еще долго, но зазвонил телефон. Ида Муратовна встрепенулась, распахнула свои прекрасные глаза-маслины и сердито взглянула на телефон. Звонили настойчиво, долго и нудно.
 «Придется ответить» - подумала Ида и неохотно потянулась к трубке.
Это был Коцитонов.
- Ида Муратовна, - басил в трубке директор фонда, - Вы обещали зайти ко мне. Уже полчаса назад. В чем дело? Я сижу, жду, ничего понять не могу…
- Ой, Борис Семенович, голубчик, заработалась! Сейчас буду, простите, Бога ради…
- И не поминайте имя Господа всуе, - сердито бухнул Коцитонов и дал отбой.
Ида показала телефону язык. Вот уж это она могла себе позволить, камер в кабинете нет, в этом она была совершенно уверена. Только прослушивающие устройства.
Она встала, оправила складки на блузе, глянула в огромное зеркало, висящее на стене за ее креслом, подкрасила губы и отправилась к начальству.

   Однако же, следует сказать и пару предварительных слов о начальстве.
Борис Семенович Коцитонов был генерал-майор в отставке. Правда, о таких людях говорят, что в отставке они совсем и не бывают. Опытный разведчик не смирился со своим возрастом, он был еще очень крепок, очень силен и, по-прежнему,  зорок.  
Всю свою жизнь он искал и неизменно находил всех этих гадов, плетущих свои противозаконные сети. В массивном шкафу за директорским креслом и сейчас висит его мундир, и весь он в орденах. Иногда Борис Семенович встает, закрывает дверь кабинета на ключ и надевает этот мундир. Он глядит на себя в огромное зеркало, висящее напротив директорского стола, и вспоминает прежние времена. Он видит в этом зеркале сотни, тысячи людей, трепетавших при одном только упоминании его имени. Он видит, как искажены страхом и болью их жалкие лица, как они заламывают руки и молят о пощаде, как они уверяют его, что их оклеветали…
Но Борис Семенович не позволит себя обмануть. Он слишком хорошо изучил человеческую натуру, он слишком много видел извращений всех сортов.
 Все эти жалкие обманщики и не догадываются, что сам Коцитонов познал сполна всю меру тяжести перехода за дозволенную черту.
С самого начала ему пришлось отказаться от своего отца, который имел слишком много грешков, чем определенно порочил репутацию родного сына. Сколько раз молодому Борису приходилось сидеть за общим столом с теми, кого он глубоко ненавидел, приходилось поддерживать с ними беседу и даже выпивать. Но все эти подвиги принесли ему заслуженный успех, достойное место среди ему равных, и даже особое место – он был замечен на самом верху, он был выделен из целого ряда талантливых специалистов. Его карьера шла в гору, ему поручали самые ответственные задания и, наконец, что немаловажно, его гонорары неизменно росли.
Ему пришлось даже уволить своего старого знакомого, офицера, всему его научившего, всюду его поначалу рекомендовавшего. Тот впал в чрезмерный морализм и потому был отстранен, как несоответствующий необходимой квалификации. Борис Семенович хотел было его устроить в одну новую фирму экспертом, то есть осведомителем, ему очень нужна была информация об этой фирме. Но старый приятель вдруг отказался, заявив, что это «не его специализация», что он разведчик «высшей школы». Пришлось его совсем отстранить, отправить на заслуженный отдых. Он, конечно, пришел тогда к Борису и говорил, что как же так, он же его всему научил…
Но Борис Семенович знал, что это обман. Бориса не проведешь, что за сантименты! Он сам всему научился, он всегда столько работал, он сам всего достиг. На одно короткое мгновение ему показалось, что разговор со стареющим офицером похож на давнишний его разговор с родным отцом… тот тоже кричал ему, что он его кормил и всему научил. Ну вот и молодцы, что научили, вот и славно… можно и расслабиться. Дорогу молодым!
Борис Семенович глянул в зеркало на свои седые виски. Теперь уже и он не молод…
Но с ним такие штуки не пройдут, он крепко держит нити, его не тронут… по крайней мере, здесь.
В дверь кабинета, постучав, вошла Ида Омерхвост.
- Ах, простите меня, Борис Семенович, что заставила себя ждать! Столько писем пришло, пока я их бегло просмотрела, но есть одно интересное…
«Дура, - подумал Борис Семенович, - неужели она не понимает, что интернет ее у меня под контролем. В почтовый ящик заходила два часа назад. И язык телефону напрасно показывала, про камеру она точно не знает. Если бы она не была так красива, давно бы ее…»
А вслух он сказал:
- Вы, Ида Муратовна, меня не задержали. Сейчас придет Меролицев, нам есть что вместе обсудить. А предварительно, вкратце, должен сказать, что намечается очень интересное дельце.
«Опять этот слюнявый Меролицев, - недовольно подумала Ида, - сразу кинется целоваться…»
А вслух она сказала:
- Михаил Иванович такой приятный человек! Жаль, что несколько неряшлив…
- Ну, это разве грех, - откликнулся Коцитонов, - А что, Ида Муратовна, братец Ваш где? –
- Сегодня вернется из поездки в Амстердам, - Ида невольно заулыбалась, - я уйду сегодня чуть раньше, а? –
Коцитонов грустно вздохнул:
- И рад бы отпустить Вас пораньше, да вряд ли получится. Разговор с Меролицевым  долгий, а потом нам с Вами надо это с глазу на глаз проработать…
Лицо Иды Омерхвост побледнело. Опять он ее задерживает в день приезда брата! Что за странность? Что за… безобразие! Вслух она сказала другое:
- Ну что же поделаешь, если так надо…
- Надо, Ида Муратовна, очень даже надо! Дело отлагательств не терпит! –
Коцитонов пронзал ее своим ледяным взглядом. Следил за всеми мелькавшими оттенками чувств. Борис Семенович недолюбливал Гериона Омерхвоста. Он подозревал за Герой все возможные изъяны, какие только сам знал, но тот ни разу не прокололся. Конечно, все банковские счета семейства Омерхвост, все мелкие любовные интрижки и брата, и сестрицы, были известны Коцитонову, но он искал здесь чего-то другого. Он что-то предчувствовал, если этот глагол подходит для описания эмоций этого человека. Точнее будет сказать – он что-то чуял, его обостренный нюх был задет за живое, он хотел обладать абсолютною властью над судьбой этой семьи. Они станут его козырем в самый нужный момент.
Дверь тихо скрипнула, приоткрылась, в кабинет заглянул Меролицев…

***

   Сегодня Данила надеялся все исправить. Утром ему позвонила Алёна и заявила, что нашла в Москве «новый Клондайк», что должна его познакомить с одним человеком, который  сегодня вернется из-за границы, и этот человек перевернет всю его жизнь.
«Но я не очень хочу переворачивать всю свою жизнь, - проворчал ей, спросонок, Данила, - я хотел бы слегка изменить  материальную сторону к лучшему…»
«Даже не спорь, - возмутилась Алёна, - все будет к лучшему, вот увидишь! Это такой человек!»
 «И где же встречаемся? И когда?» - спросил Данила сам себя, Алёна уже отключила телефон.
«Какая беспокойная, теперь будет перезванивать, когда вспомнит, что не назначила место и время», - он окончательно проснулся. Через несколько минут Алёна перезвонила.
Они встречаются вечером, в Н-ском переулке, Алёна еще перезвонит, скажет точнее по времени, когда этот Гера приедет.
«Редкое имя – Гера», - подумал Данила. Он так и не вспомнил никого с этим именем, кроме древнегреческой богини, жены «громовержца». «Но ведь он мужчина… от какого же имени это уменьшительное?» - Данила и брился, и завтракал с этою мыслью. Она засела в его мозгу, как заноза, отчего-то постоянно беспокоя. Данила был очень привязан к смыслу слов.

Поэтому, когда они зашли в кафе и познакомились с этим самым Герой, он сразу же и задал ему первый вопрос:
- Скажите, Гера – это уменьшительное от какого имени? Может быть, от Геракла? –
Высокий красавец криво ухмыльнулся, его, даже, будто передернуло слегка.
- Ну, что Вы, право… Какой же я Геракл? А где же мощная мускулатура и низкий лоб? Где дикий взгляд и дубинка, чтобы всех замочить?! – губы красавца опять ухмыльнулись несколько набок.
Данила Елисеев мысленно определил, что его собственное представление о Геракле сильно отличается от картинки, нарисованной собеседником. Откуда столько ненависти в его словах?
- Мое имя другое, очень редкое, крайне редкое, особенно в этой стране, - продолжал новый знакомец, - если Вы знаете античную мифологию, то, возможно, вспомните – Герион – мое имя.
Данила вздрогнул и поднял глаза на красавца.
- Если поменять местами гласные, получится Героин, - хихикнула Алёна, - повезло Вам, что Вас не так назвали! –
Гера даже бровью не повел на это замечание, не отводя своего взгляда от лица Данилы.
- Стада Гериона! – вспомнил Данила, - Но на трехголового великана-пастуха Вы похожи еще меньше, чем на Геракла, слишком…
Он замолчал.
- Слишком что? – живо откликнулся Гера, - продолжайте же. Может быть, Вы хотели сказать – слишком красивы? – он снова ухмыльнулся несколько набок.
«Как меняется его лицо с улыбкой» - удивился Данила, - «Оно будто плывет, искажается…»
- Да, именно это и хотел я сказать, - отозвался он наконец, - Вы очень красивы, художнику позволено же говорить то, что другой мужчина не скажет мужчине же…
Гера засмеялся в полный голос:
- В наше время все и всем позволено, - он повернулся к Алёне, - ты привела к нам очень образованного мастера, подруга! -   
 «Он еще и не видел, что я делаю, - опять удивился Данила, - а называет мастером… льстит»
Мысли Данилы начали путаться, зачем этот шикарный красавец с первых же слов стал ему льстить? Все и всем позволено… что за намеки?
- Пойдемте за столик, я уже заказал нам аперитив, - Гера указал им  нишу в глубине зала маленького кафе, - всем троим – по коньяку, Алёнка пьет с нами на равных! –
Через четверть часа они уже были на «ты».

***

    Меролицев был коренастым и низкорослым, в помятом костюме не его размера, болтавшемся на нем наискосок. Он широко развел свои толстые ручки в приветствии и бросился целоваться, как Ида и предполагала.
- Борис Семенович! – он долго тряс руку директора. Его он целовать не стал, знал, что Коцитонов этого не переносит.
 - Ида Муратовна! – менеджера он расцеловал  трижды, хотя и знал, что она его самого с трудом терпит. Меролицев вообще многое знал. И то, что Ида Омерхвост не станет его отталкивать, и то, что Коцитонов испытывает тайное удовольствие от этой сцены.
Михаил Иванович Меролицев был психолог и физиономист.
И еще он был финансист. Он вел финансовые отчеты по всем фондовским делам, делищам и делишкам. Сегодня им втроем предстояло разобрать одно любопытное дельце. Они, эти двое, крайне нуждаются в нем, Меролицеве, поэтому улыбаются, хотя на самом деле глубоко его презирают. За его неряшливый и растрепанный вид, за его неразборчивость в связях…
Это был бич Михал Иваныча Меролицева – его всегда и всюду презирали.
Однако же не брезговали пользоваться его знаниями, опытом, связями и контактами. А ведь Меролицев был, в некотором смысле, незаменимым человеком. Все, что большинство других людей отказывалось делать под разными предлогами, он всегда готов был взять на себя. Например, безумно любил подделывать всякие бумаги. Коцитонов брезговал этим, Ида делала это только по крайнему вынуждению, а вот Меролицев это действие откровенно любил.
Был еще охоч до этого, конечно, Аристарх Вольтаренович Купидейко, так о нем еще здесь речи не было, вернемся к нему несколько позже.

***
- Ты должен познакомиться с моей сестрой, - говорил, ласково похлопывая Данилу по плечу, выпивший уже третью рюмку коньяку Герион. На его щеках появился приятный румянец и он был краше, чем обычно.
- Наверное, должен, - не слишком уверенно отвечал ему Данила, он не понимал, отчего он, вдруг, и здесь чего-то кому-то должен.
- Она имеет редкий талант, - продолжал Герион, - она сразу видит гений человека, она умеет раскрыть даже неизвестные самому человеку лучшие его качества…
«Крутизна, - подумал Данила, - таинственная жрица в храме искусства… а вдруг… повезет?»
- Она прорицательница, что ли? – неожиданно высказал он свой вопрос.
Гера засмеялся:
- Можешь считать даже так. Но если серьезно – у нее просто колоссальный, гигантский опыт в работе с художниками. Мне этого не хватает, я о терпении, ведь с вашим братом необходимо титаническое терпение…
- О, да! – согласился Данила, это было правдой.
- К каждому надо найти свой особый подход, у каждого столько… скрытых импульсов… тайных желаний… иногда даже запретных… а запретный плод всегда так сладок…
«Что за чушь? – подумал Данила, - откуда столько интереса к внутреннему миру художников?»
Вслух он сказал это несколько сдержанней:
- Так чужая душа – потемки… зачем же так глубоко? Художнику достаточно просто уважительного отношения…
Глаз Гериона сверкнул, он рассмеялся и предложил:
- Завтра, в полдень, я напишу тебе адрес… ах, да, Алёна же знает...  Алёнка, приведи Данилу завтра! –
Алёна послушно кивнула.
Почти весь их разговор она промолчала, изредка шутила или заливалась смехом на шутки Геры. Глядела на него и слушала его с восторгом.
«Влюблена в него, как кошка, - сразу понял Данила, - а ведь он ею помыкает…»
Выйдя из кафе, Гера сел на свой «Порше» и умчался.

По дороге к метро Алёна без умолку его расхваливала. Данила рассердился:
- Да хватит уже! Ты прямо голову потеряла от этого прохвоста! И фамилия такая неспроста, надо же, что имя, что фамилия! –
Алёна обиделась.
- Вот, тебе хочешь помочь, а ты ругаешься! Какая тебе разница, какое у него имя? –
- Разница всегда есть, - философски заявил Данила, сам не уверенный в смысле сказанного.
Разъехались они в разные стороны едва ли не поссорившись.

***

   Меролицев прощался так же долго и нудно, как и здоровался. Когда за ним закрылась дверь, Ида Омерхвост не выдержала и рукою смахнула со щек его поцелуи. Коцитонов усмехнулся:
- Зацеловал он Вас, Ида Муратовна… а чем же он Вам так не нравится? –
- Чем же он может нравиться, Борис Семенович? Противен, как грязный носовой платок…
Коцитонов расхохотался.
- Хорошая метафора! Но закончим с нашей темой…
Ида решила проявить характер:
- Борис Семенович! Он так все это растянул, что уже совсем поздно, я должна же встретить брата! Будьте милосердны, голубчик, давайте мы завтра это обсудим! –
Она просительно подняла на директора свои глаза-маслины и даже погладила лацкан его пиджака. Коцитонов закашлялся. Потом махнул рукой:
- Уговорила! Встречайте своего любимца-братца, а завтра ко мне в одиннадцать! –
Ида отправила начальнику воздушный поцелуй и побежала к себе.
Коцитонов сузил глаза, провожая ее взглядом.
« Будьте милосердны, голубчик… милосердие полезно иногда»
Он тоже погладил лацкан своего пиджака, подошел к двери и повернул ключ, открыл свой шкаф и, одев свой мундир с орденами, повернулся к зеркалу…

Гера уже ждал сестру в ее кабинете. Он сидел на столе и грыз семечки.
- Наконец-то! – Ида налетела на родного брата с объятьями так, что едва не свалила его со стола, Гера с трудом удержал равновесие.
- Спокойнее, - ответил он ей несколько холодно, но со своей всегдашней неотразимой улыбкой.
- Коцитонов проводил переговоры… ты давно здесь? –
- Нет, только зашел. У меня появился новый… кадр. Паренек необычный, тебе надо с ним поработать…
Ида прервала его:
- Поедем домой! Можем мы завтра это обсудить? Как ты съездил? Ведь одиннадцать дней прошло! – она взяла его за руку, увлекая к выходу из кабинета.
Но Гера освободил свою руку и тоном, не позволяющим спорить, велел ей:
- Подожди. Сейчас поедем. Но я должен сказать – завтра, в полдень к тебе придет художник. Он очень способный, живописец по призванию. Все техники знает в совершенстве. Он нам пригодится. Очень. Но я не сумел его зацепить, он не гей. Тебе нужно будет поработать с ним. Активно, агрессивно, как ты умеешь. Теперь пойдем, – Гера слез со стола и, повернувшись к зеркалу, поправил волосы. Он подошел ближе и провел пальцем по зеркальной поверхности…

   Седой генерал-майор в отставке сердито нажал на кнопку под своим директорским столом. И широкую панораму кабинета менеджера фонда закрыло зеркальное полотно, и такой неприятный для Коцитонова Герион Омерхвост тоже исчез за зеркальными шторами, вместе со своим противным длинным пальцем в самом центре экрана.
«Он знает про камеру. Или догадывается. Зачем он сказал про этого художника именно сейчас?»
Борис Семенович сдвинул брови и наморщил лоб.
Красавец Гера умел загадывать загадки, непростые и для генерал-майоров.

ГЛАВА 2
ОДА КРАСОТЕ

   Алёна Щелкун питала слабость ко всем, в ком замечала червоточину. Ей нравились люди странные, необычные, в лучшем случае просто чудаки, в худшем – люди с извращеньецем.
Когда она впервые увидела Гериона Омерхвоста, ее поразила не столько его красота, сколько его откровенно выпирающая наружу неправильность, его способность все вывернуть наизнанку и преподнести это со вкусом и очарованием.
Вот уже полгода Алёна работала с Омерхвостами, она приводила к ним  своих знакомых художников и зрителей на вернисажи в их салоне. Алёна не была талантлива в искусстве –  ее дилетантская живопись не выдерживала критики, поэтому она стала заниматься абстракцией, ведь в этой области якобы проще всего изобразить значительность. Рисовать Алёна Щелкун совсем не умела, ее просто никто этому не научил, ведь Алёне было уже далеко  за тридцать, когда она решила, вдруг, писать картины.
 Решение это пришло к ней от ее подруги, Индиры Дребезжинцевой,  весьма преуспевшей в последние годы на этом поприще. Индира закончила в свое время  факультет промышленного дизайна, потом долго занималась совсем другим делом, потом удачно вышла замуж и стала, вдруг, заниматься живописью. Ее богатый муж оплачивал ей все расходы, Индира наворотила много полотен и стала завязывать связи в «художественной элите», чтобы ей помогли раскрутить ее имя. Навыки дизайнера промышленности весьма пригодились Индире, она разливала прямо из огромных  банок колера на холст, а потом промакивала их резною губкой. Получалась нечто непонятное и очень оригинальное. Завязав необходимые связи, она открыла персональную выставку, наняла на деньги мужа отряд арт-критиков, которые расхваливали ее оригинальный метод, пригласила несколько гостей из высших эшелонов власти, которые купили несколько ее работ и… стала процветать. Индира Дребезжинцева предпочитала красный колорит, на ее холстах всегда красная краска куда-то стекала, сбегала или сочилась. Для гармонии она оставляла всегда белый незакрашенный холст и, все это вместе взятое производило незабываемое впечатление какой-то разрезанной плоти…

Она предложила Алёне Щелкун,  своей старинной приятельнице, заниматься живописью. Алёна в этот момент попала под сокращение, маялась от ничегонеделания и предавалась унынию. Индира провела с ней несколько уроков, убедилась, что у подруги нет никаких способностей, и смело отправила ее на первую выставку в салон Омерхвостов.
Сама Дребезжинцева у них никогда не выставлялась, считала себя выше любого салона. Она имела репутацию авангардной художницы и посещала только авангардные выставочные площадки. Индира и в жизни обожала красный цвет, могла прийти на вернисаж в какой-нибудь огромной красной авангардной шляпе, или в высоких красных сапогах, или в вызывающе короткой красной мини-юбке. Или же во всем этом одновременно…
Так она и познакомилась с Герионом Омерхвостом, он сразу заметил ее, в таком-то наряде. Она подружились и с его сестрой, и даже Коцитонов, крайне строгий к эпатажным личностям, относился к Индире Дребезжинцевой по-отечески.
 По ее рекомендации Алёна Щелкун стала постоянной участницей салонов, проводимых под крышей «Фонда по сохранению утраченного наследия». После пары неудачных попыток изобразить похоже грушу, Алёна стала просто накидывать разные цветные пятна на холст и давать им странные названия. Это вызвало резонанс, по крайней мере, в салоне Омерхвостов. Алёне стали доверять секреты и просили ее приводить новых людей. Чем она и занималась.

Данилу Елисеева Алёна знала тоже через Индиру Дребезжинцеву. Сама Индира поссорилась с Данилой на какой-то выставке, но велела Алёне поддерживать с ним «отношения» и докладывать ей, Индире, чем он там занимается. Но это было непросто. Данила Елисеев вел замкнутый образ жизни и неохотно делился своими личными историями.
Он сказал однажды Индире прямо в глаза, что ее живопись похожа на испачканные простыни и, хотя это было очень похоже на правду, с этого момента Дребезжинцева разобиделась и стала всем шептать, что Елисеев «испытывает Эдипов комплекс и замкнут настолько, что это вызывает подозрения в его ориентации»…
Ведь Индира Дребезжинцева, как и Михал Иваныч Меролицев, была в душе психологом и хиромантом…
По этой сложно-запутанной наводке Алёна Щелкун и «доставила» Данилу сначала к Гере, а на следующий день, в полдень,  к Иде  Омерхвост. Но Герион уже оценил своим опытным глазом, что домыслы  Дребезжинцевой беспочвенны. Разобрался он и в том, что художник Елисеев - самый настоящий реалист, с хорошим профессиональным образованием, со вкусом и, главное, с очевидными способностями.
Поэтому он и поручил художника заботам своей сестры.

***

   Накануне вечером  Данила разговаривал с Олегом Баротиным, старым своим другом – собкором одного из московских издательств, заглянувшим к нему в мастерскую на рюмку коньяку.
Узнав о встрече Данилы с Омерхвостом, тот  удивился:
 - «Фонд по сохранению утраченного наследия»? Я слышал о них... ты пойдешь к ним завтра? - 
- Схожу, наверное. Не знаю, чем это может мне помочь, но… какое странное название, правда? – Олег  пожал плечами.
 - Да не все ли равно, какое у них название. Главное понять, чем они занимаются…
Данила нахмурился. Похоже, что никто никакого внимания не обращает сейчас на слова.
На смысл слов, на значение слов. Он один, наверное, такой «сдвинутый», ему одному только удивительно слышать все эти нелепые сочетания. Но они были уже так давно знакомы с Олегом, что Данила решился  высказать вслух свои размышления:
- Но как можно сохранять то, что утрачено? –
Олег  Баротин опять пожал плечами.
- В наше время такая неразбериха в делах, чего же ты ожидаешь от слов! А если у тебя какие-то подозрения, так  будь внимателен. А я узнаю у своих, что это за ягоды такие…
На том и разошлись.

***

   А параллельно с ними в этот вечер Ида и Гера Омерхвосты праздновали конец командировки в Амстердам. Они пили шампанское и ели черную икру в уютной гостиной одной из своих квартир…
У Омерхвостов было несколько квартир: одна у брата, одна у сестры, третья сдавалась, а четвертая была отведена под офис Геры.
Даже Ида не знала, чем, собственно, Гера занимается в своем офисе,  в своей фирме, которую открыл уже давно, все в те же девяностые годы. Но дела шли хорошо, Гера неуклонно приращивал свой капитал, вернее, их общий капитал. Вся собственность была в равных долях у брата и сестры. Они вообще были неразлучны, в некотором роде, хотя работали и отдыхали по отдельности, жили порознь, но, тем не менее…
В роду Омерхвостов  больше никого не осталось, потому они и держались друг за дружку.

Правда, Ида уже дважды побывала замужем, даже рожала каждому своему мужу детей.
Но у детей были другие фамилии, а Герион Омерхвост наотрез отказывался признавать их своими родственниками. Это было очень странно, тем более, что в первый раз он сам и «сосватал» свою сестру. Точнее – заставил ее выйти за одного очень богатого нувориша, которого Ида с трудом терпела в течение девяти лет, а потом ушла от него.
Впрочем, Гера оказался прав с этим браком, как и всегда. Нувориш «вышел в люди» и теперь занимал очень ответственный пост, что было весьма полезно Омерхвостам, не стеснявшимся обращаться к нему за помощью. Да он и сам был рад помочь, он всякий раз уговаривал Иду вернуться к нему. «Дети уже выросли, зачем я тебе?» – смеялась в ответ Ида.
«Вот и хорошо, не будут нам мешать!» - игриво отвечал ее бывший муж-нувориш. За девять с половиной лет они родили троих детей, две старших дочери жили уже за границей, сын учился в Лондоне.
 Ида Омерхвост видела своих детей от первого брака так редко, что любая женщина могла бы удивиться и, даже возмутиться такому равнодушию. Но Омерхвосты всегда вызывали удивление у всех посредственных людей, поэтому их это мало волновало.
Второй раз Ида вышла замуж по собственной инициативе, Гера возражал против этого брака. Второй ее муж тоже был очень богат, вот только… он был арабом. Гера никак не сумел воздействовать тогда на свою сестру, она просто влюбилась в этого араба. Тот владел пятью языками в совершенстве, вообще был очень образован. Он читал Иде персидскую поэзию на всех пяти языках и покорил ее сердце. Гера рвал и метал, он кричал ей тогда: «Скоро ты станешь главной женой! Вспомнишь меня, скоро будет гарем!», на что Ида пообещала брату, что тогда она уйдет от мужа. Долго ждать не пришлось, через три года ей сообщили, что в доме будет «вторая» жена, Ида тут же подала на развод.
Жили они все эти три года в Европе, поэтому и развелись легко, без всяких проблем. От этого брака у Иды был сын, к нему одному из всех детей она действительно испытывала материнские чувства. Второй муж тоже периодически звал Омерхвост вернуться к нему, быть «главной женой», но Ида решила больше замуж не ходить.
 Конечно, это не означает, что она была одинокая женщина. Но серьезных, как это модно называть сегодня, отношений у нее не было ни с кем. Самым серьезным увлечением ее жизни всегда был брат, и теперь он царствовал в ней безраздельно.
Сам Герион Омерхвост никогда не женился. Бесчисленные его связи, интрижки и всякие шалости были хорошо известны и Борису Семеновичу Коцитонову,  и его собственной сестре. Да он, собственно, сам об этом и рассказывал. Несколько раз Ида задумывалась, а что если есть нечто, о чем Гера не говорит даже ей…
Но это казалось невероятным и невозможным в принципе, Гера очень  любил поделиться с ней своими ощущениями и впечатлениями.
В этот вечер Гера удивлял сестру своими рассказами про Амстердам.
Но пересказывать его рассказы мы здесь не станем, это займет слишком много места…

***

   Алена ждала у метро уже двадцать минут.  Наконец появился запыхавшийся Данила Елисеев, замахал ей отчаянно рукой издалека и стал активно извиняться. Алена тоже махнула рукой:
- Да ладно уже, пойдем скорее – Омерхвосты любят пунктуальных людей! –
- Так теперь и опоздать что ли нельзя? – Данила засмеялся, - всякое в жизни бывает…
- Пойдем скорее! Надо же произвести первое впечатление приятное, какой ты… недотепа! –
   Данила не был уверен в том, что очень надо производить такое впечатление. Ни первое, ни второе. Он всегда игнорировал такие условности и за это, что совершенно очевидно каждому нормальному человеку, уже не раз его «наказывала» жизнь.
Но Данила Елисеев не был же нормальным человеком, в общепринятом понимании…
Нет, с психикой у него все было в порядке, но реакции его и манера поведения в обществе определенно не вписывались в стандарты.
Правда, сам он совсем не понимал, что же такого удивительного в нем замечают другие, считая свое поведение естественным и чистосердечным.
И в наше время все еще встречаются такие чудаки…
Они едва ли не бегом направились к зданию «Фонда по сохранению утраченного наследия», и вот уже они и в гардеробе, и вот уже они и перед дверью кабинета менеджера фонда, расхваленной Аленой по дороге - Иды Омерхвост. Алена глянула прицельно на Данилу, поправила ему воротник рубашки и выдохнула:
- Ну, пошли! –

Однако же, вот ведь досада какая, здесь есть одно серьезное упущение, едва не вылетевшее совсем из бестолковой авторской головы…

Все дело в том, что этой ночью столичному художнику Даниле Елисееву приснился странный сон, столь необычный и даже чудесный, что это требует определенно быть описанным, причем, все это непременно следует узнать читателю до той минуты, когда наш незадачливый герой вот-вот уж переступит порог кабинета менеджера фонда.

А значит, пора уже нам познакомиться с тобой, читатель, пора уже тебе привыкнуть и понять невыносимый авторский стиль, столь похожий на самого этого автора, желающего вечно прыгать с одного момента на другой, скакать из одной комнаты в другую, и даже из одного района нашей любимой Москвы в совсем противоположный, и даже совсем в другой город, и даже в совсем другую державу, и, как знать, не доберемся ли мы так и до Луны…
Характер человека – это  его судьба, что тут поделать, ты уж потерпи, мой друг.
Скакать – гораздо лучше, чем плестись, и скучно нам не будет. Обещаю.

Проводив Олега Баротина,  Данила все не мог заснуть. Ему все не спалось, он взял кисти и подошел к холсту, ему все не писалось, он бросил кисти и хотел рисовать, взял тушь, бумагу, но банка туши тотчас опрокинулась на лист; он вытирал тряпками эту черную лужу, потом вдруг все бросил и задремал.
И ему приснился странный, удивительный сон…

СОН ДАНИЛЫ ЕЛИСЕЕВА

Он шел по большому мосту через реку. Мост сверкал огнями и в речной воде огни отражались многократно, огни вытягивались в ленты и струились по течению реки, огни исчезали где-то за горизонтом. За спиною Данилы был темный лес, он не помнил, откуда идет, но, наверное знал, что придет он к какому-то чуду. Мост был столь широк и длинен, что лишь спустя четверть часа показался на той стороне реки – вот он, желанный отчего-то берег! – возник остроконечный шпиль высокого сверкающего здания, силуэтом своим напоминающего древний неприступный замок – будто целый город на высоком холме, будто сразу несколько Соборных площадей за стенами Кремля…
В глубоком полуночном звездном небе над сверкающим замком отчего-то висела радуга, вот прямо совсем невпопад, не ко времени. Данила неуверенно шагнул на светящуюся дорожку прямо с моста, дорожка вела прямо к центральным воротам волшебного замка. По краю дорожки мерцали огоньки светлячков, за огоньками начиналась совершенная тьма. Сворачивать совсем не хотелось, Данила чуть не бегом отправился к центральным воротам.
У центрального входа стоял какой-то удивительный старик: в первую очередь обращало  на себя внимание его лицо – высокий лоб, глубокие и умные глаза под весьма косматыми и черными бровями, большая белая борода и столь же белая густая шевелюра волос обрамляли лицо его. Сам он был роста не высокого, сложен весьма крепко, одет очень просто, но как-то расплывчато, на древнегреческий манер. Данила затруднился бы сказать, что именно одето было на этом старике  -  хитон, химатион или туника были на нем, возможно, что это просто был просторный плащ, или большая длинная рубаха даже, на манер обычных среднерусских крестьян… кто знает сегодня, как все это выглядит? Вот и Данила не знал.
Старик простер к нему руки – большие, тяжелые ладони человека, всю жизнь очень много работавшего, ладони землепашца, или же каменотеса, или же кузнеца, или же…
Но размышлять было некогда, величавый старик уже обнял его и повел внутрь сверкающего замка. В самом центре большой внутренней залы было будто бы озеро, а в озеро входил конец сверкающей лестницы, которая переливалась всеми цветами спектра.
Старик одобрительно похлопал Данилу по плечу и, взяв его за руку, будто маленького мальчика, повел по воде через озеро к радуге. Они вместе ступили на первую ступень, и удивительный старик сказал ему:
- Держись! Держись крепко! Не отпускай мою руку!  Имей твердую веру, мужество, будь честен и добр, справедлив. Не все будет тем, чем покажется. Научись различать. Никогда не иди против своей совести! И не бойся, я всегда буду рядом с тобой… -
Данила крепко схватился за большую ладонь старика,  лестница-радуга закрутилась вдруг, как карусель, понеслась резко вверх, засвистело в ушах от  немыслимой скорости, замелькали в глазах огоньки светлячков; и Данила почувствовал, вдруг, как его повернуло вниз головой; как несутся они уж вдвоем с удивительным стариком в бесконечную пропасть; что есть сил  ухватившись за перламутровый, отливающий всеми оттенками спектра, бесконечно длинный и скользкий хвост какого-то огромного змея, чью голову он так и не успел разглядеть…  
Неисповедимы пути Твои, Господи…
Они неслись со скоростью света в отражении сверкающего замка на самое дно, в самый ил, в самый смрад, в Маракатову бездну, мимо утонувших кораблей, мимо древней Атлантиды, мимо всех глубоководных рыб и осьминогов, мимо самого Кракена, вот просто черт знает, куда…

Данила резко и неожиданно проснулся. Он так и заснул прямо с тряпкой в руках, перепачканных тушью. Вообще-то, Данила Елисеев никогда не помнил свои сны. Но этот сон он помнил. Он все хотел понять, что это за старик привиделся ему. Таких людей, пожалуй, он в жизни не встречал. Вот, разве что, однажды, нет, пару раз он видел, был даже знаком с человеком, очень похожим на этого старика.  «Не может быть, - отчего-то подумал Данила, - какая бесконечная пропасть! От него до меня – как от звезд до болотца… как от облака до мелкой лужицы!»
Но человеческая память и ассоциативное мышление художника требовали фиксации образа. Данила решил, что, ладно, уместно допустить, что ему во сне явился именно Мастер.

***

- Хорош… очень даже! – Алена Щелкун последний раз придирчиво взглянула на Данилу Елисеева и даже потрепала его зачем-то по щеке.
Данила рассердился:
- Что… вот что ты себе позволяешь! –
Она сделала невинное лицо и кокетливо чмокнула воздух:
- Ну, пошли! –

А видел ты, читатель, когда-нибудь малахитовые горы?
Мечтал ли ты когда-нибудь о горной гряде самоцветов, где среди яшмы и бирюзы вспыхнет вдруг изумруд, или солнечный топаз, или голубой сапфир?
Где среди сердоликов и ониксов, аквамаринов и хризолитов мерцает рубин,
где совсем неприметна, одна, завалилась в самом низу очень крупная и очень редкая
черная жемчужина?
«Вот ведь…» -  скажет читатель, - «ну и при чем здесь вдруг это?»
Ты прав, мой друг, все это здесь совершенно не при чем!

Ида Омерхвост сидела за своим просторным столом, уставленном напитками и уложенном коробками дорогих конфет. Сегодня она выбрала стиль «хозяйки медной горы», была одета в очень изысканный, цвета темного  малахита наряд. Платье – почти декольте, даже трудно поверить, что в современной Москве  возможно ходить в таком платье по улицам. Впрочем, именно в современной Москве, именно сегодня, в таком платье ходить как раз  и следует…
Как бы там ни было, но Ида определенно произвела эффект на своих гостей, у художников воображение же работает быстрее ума, а Данила Елисеев отличался и вовсе очень сильной восприимчивостью.
Общая мерцающе-зеленая гамма  производила благотворное и успокоительное впечатление, поразительно белая кожа менеджера фонда в  малахитовом окружении платья и совершенно черной копны волос  отливала перламутром, глаза-оливы сверкали, рубиновые губы горели…
Данила Елисеев решил сдаться сразу, без боя.
Впечатлительные натуры, художники, поэты, музыканты, всякие там артисты и режиссеры и другие люди искусства всегда ведь неизменно высоко ценили красоту, уже изначально обнаруживающую божественную сущность творения.
Красота есть Божий Дар, это вам подтвердит каждый человек на планете Земля. Впрочем, также и уродство – Божий дар, но это уже понять способен далеко не каждый. И самое главное – как же следует распоряжаться этим чудным даром? Здесь вы получите бесконечное множество версий-ответов, самых разных и противоречивых. Но в тайне, в глубине души, в глубоком погребе сознания, на самом дне подсознания и даже в коллективном бессознательном, все согласятся в том, что красотою очень было бы желанно обладать.
Владеть. Иметь. Распоряжаться. Присвоить. Ну, скажем, купить. Или же, скажем, продать…
И мало кто – ну, совсем единицы, сущая мелочь, мелюзга человечества, отбросы общества, всякие там бродячие философы, бездомные нищие, сидящие в пещерах разные безумцы, ушедшие в пустыню, в чащу леса, в джунгли или же куда-нибудь еще; совсем потешные и нелепые люди лишь вам ответят: красоту важно только лишь видеть.
К ней нельзя прикасаться. Очень просто ее запятнать.
Тебе кажется – ты только мизинцем дотронулся – а она уже замарана.
Как тончайший лепесток цветка, как бабочки крыло, как утренняя росинка – красота так хрупка, переменчива, так быстротечна, неуловима…

Красивым людям очень трудно ходить по планете Земля. Потому, что все хотят их потрогать, пощупать, потискать. Всем обязательно надо подержать в своих потных руках красоту, схватить ее покрепче и никогда не отпускать. И потому красота вся испачкана  - она вся в разных жирных следах: следы губ, следы рук, следы ног. Да-да и следы ног, вы не ослышались. Это есть такое особенное наслаждение в извращенных умах – пинать ногами красоту, особенно, если она недоступна. Особенно, если она не подвластна.  А если доступна – тем более... 

Но красоту важно только лишь видеть.
Только видеть и любоваться.
Любоваться и вдохновляться.
И, вдохновившись, создавать новую красоту…

В голове Данилы Елисеева мгновенно родилось сразу несколько замыслов.
Он слушал Иду Омерхвост, разговаривал с ней, отвечал на вопросы, улыбался, пил чай, ел какие-то дорогие конфеты; но на самом-то деле он уже осмысливал свою новую картину. На самом-то деле он просто смотрел на нее и мгновенно воплощал увиденную красоту в образы, пока что лишь только в своей голове.
Вы, разумеется, решили, что малоизвестный столичный художник влюбился в менеджера фонда с первого взгляда. Самое забавное, что точно так решили и Алена Щелкун, и даже сама Ида Омерхвост. Они же были, как и ты, читатель, весьма «подкованы» и развиты – читали Зигмунда Фрейда, были знакомы с теорией психоанализа, вообще считали себя знатоками и едва ли не «инженерами человеческих душ». А на лице Данилы Елисеева все чувства были как в настежь раскрытой тетради – все естественно и чистосердечно.
В это во все поверил даже опытный седой генерал-майор в отставке, следивший за происходящим в кабинете менеджера фонда через свое огромное зеркало-телевизор у себя в кабинете. Он даже стал покусывать, зачем-то, кончик своего галстука, так разволновался.
Ведь даже самый и неискушенный читатель уже догадался, что сам-то Коцитонов был, как раз, влюблен в собственного менеджера. Если этот глагол приемлем в описании эмоций этого человека. Точнее было бы сказать, что Коцитонов уже присвоил себе право «любоваться» Идой  Омерхвост  потихоньку от нее самой, без ее согласия и разрешения. Но ему ведь это и не требовалось, как вы уже понимаете, ничьих разрешений или каких-то там согласий.
Уж ему-то это право дано было изначально, Борис Семенович ничуть не сомневался в том.
Но слушал генерал-майор при всем при этом весьма внимательно, а послушать было что, разговор в кабинете менеджера фонда заслуживает отдельного описания, пожалуй, даже отдельной главы…

И поэтому, именно сейчас невыносимый автор-кузнечик вынужден покинуть эти страницы, довольно уж скакать беспорядочно в разные стороны и надоедать читателю своею философской болтовней.
Довольно!
Мы отправляемся  в нужном направлении, надеюсь, вы еще помните, куда …

ГЛАВА 3
НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ

   На Иду Муратовну Омерхвост приглашенный ее братом художник произвел очень странное впечатление. Нельзя сказать, что он ей не понравился, но в первую минуту Данила Елисеев показался бледным, тусклым и невнятным, даже рядом с Алёной Щелкун, чей личный рейтинг Ида Муратовна оценивала где-то на уровне коленной чашечки собственного роста.
А свой собственный рост, при всем свойственном ей самомнении, она ценила ниже роста брата Гериона и, пожалуй, даже ниже роста Коцитонова, ведь  Ида Муратовна была очень разумная женщина.
 «Чем же он мог заинтересовать так Геру?» - недоумевала Ида Омерхвост, разглядывая Елисеева в процессе приветствий и общепринятых первых фраз разговора.
Впрочем, досье она, конечно, изучила тщательно. В этом досье был выведен образ талантливого неудачника, у которого как-то все в судьбе наискосок. Ида уже много лет как презирала неудачников, в свое время она проводила тренинги одной весьма крупной зарубежной компании, где обучала этих самых неудачников, как же им стать «удачниками», наконец. Но в той же самой компании, на тех же самых тренингах она и осознала, что кто уж неудачником рожден, тот с этим и покинет мир. Она, конечно же, умела  создавать «удачников» из ничего, но как раз из ничего – это возможно, а вот из неудачников – никогда. Неудачник – это как диагноз неизлечимой болезни, где не поможет уже даже операция, так думала Ида Муратовна.
Но вот уже спустя пять минут разговора она поменяла свою точку зрения.

Во-первых, заметив сразу же, как восхищенно глядит на неё этот художник. А он глядел так восхищенно, что ей даже стало вдруг от этого неловко, хотя она, конечно, превосходно понимала, чем вызвано его такое отношение. Она, собственно, все для этого и подготовила, но его невыносимо детская наивность откровенного восхищения отчего-то очень смущала.

Во-вторых, когда Данила Елисеев заговорил, наконец, Ида Муратовна услышала весьма приятный баритон, скорее лирический, нежели драматический, сказал бы оперный певец, скорее ближе к тенору, но очень приятный на слух мужской голос…
И вот, уже вслушавшись в то, как именно он говорит, менеджер «Фонда по сохранению утраченного наследия» рассмотрела его окончательно, заметив и густые кудри, и очень живые, добрые глаза, и неожиданные в наше время бакенбарды, и все присущее ему обаяние.
Взгляд обольстительно оливковых глаз несколько потеплел, что было сразу же замечено проницательной Алёной Щелкун, но, к счастью для  Иды Муратовны, не могло быть замечено пока что директором фонда, ибо менеджер сидела к зеркалу своего кабинета спиной.
Так, слово за слово, уже минут через пятнадцать они обменивались шутками, уже почти не замечая бедную Алёну, и вот уже и голос потеплел у менеджера фонда, и вот уже она смеялась, вполоборота развернувшись в своем кресле…
Ох, напрасно это. Теперь уже и Коцитонов воочию видел, что Ида Омерхвост задета за живое, что там, в её кабинете, начинается какая-то «магия» - такое нынче модное определение; и Борис Семенович опять стал сердито жевать  свой собственный галстук, и приник еще ближе к экрану…

Но надо же описать и сам разговор…
Ох, уж эти мне разговоры!
Всё слова, слова… как много слов!
Стоп, это уже кто-то говорил и писал… хотя всё уже ведь давно и написано, и рассказано.
Всё уже давно известно и стоит ли повторять, и следует ли тратить время и силы, и мои,
и твои, терпеливый читатель!
И ведь цена всему этому – ломаный грош, не пойти ли напиться, на самом-то деле?
Будет польза утробе и безотчетно весёлое настроение, и море по колено,
и всё кругом трын-трава, и все поля заросли сплошь  бурьяном,
и ржавеют в том бурьяне остатки каких-то машин,
и развалившиеся деревянные избы по деревням,
и обмелевшие реки, сгоревшие леса, а если несгоревшие, тогда повырубленные,
и чистый когда-то родник затоптан непослушным пастуху стадом,
потому, что и корова не желает слушать нетрезвого пастуха…
Но зато – мегаполисы! И витрины бутиков, и норковые манто, и невероятные лимузины,
и колье с ожерельями, и ноутбуки, нетбуки, смартфоны, фоны, буки, бяки…
И волшебные зеркала в кабинетах Коцитоновых, и чудеса новейших технологий,
и владычество технократии, бюрократии, и толпы чиновников,- и все они в мундирах,
все они в серых мундирах бесцветного безголовья, и все они друг за другом следят…
Следопыты…
Ох, и заметут меня однажды за лирические отступления!
Что поделать, характер человека – это и есть его судьба…

Беседа в кабинете менеджера «Фонда по сохранению утраченного наследия»  текла своим чередом. Алёна Щелкун, как ей и было положено, хихикала и поддакивала; основное же действие развивалось между двумя собеседниками, чьи имена, вероятно, ты еще помнишь, любезный читатель; и чьи характеры были столь же различны, сколь отличаются между собой кристалл и трясина.
Но все здесь сложнее, потому, что и кристалл, и трясина были спрятаны внутри, снаружи это выглядело по-другому, как незаметен нам кристалл, укрытый глиной, камушками, горными сыпучими песками; как незаметна нам трясина под манящею поляной сочных ягод и цветов.
Природа? Да, это она научила нас мимикрии, научила нас притворяться, скрываться и прятаться; научила нас понимать, что не все золото есть, что блистает, что существуют целебные грязи;
что и в трясине богатства несметные, там же нефть…

   И тут дверь с шумом отворилась, и вошел высокий и плечистый человек, с окладистою бородою, но при этом бритый наголо.
Он громко кашлянул и, оглядев собравшихся, пробасил зычно:
- День добрый, люди православные! –
Ида Омерхвост заулыбалась, Алёна Щелкун усмехнулась, а Данила Елисеев принялся крутить головой, ища в кабинете столь ярко обозначенных «православных людей»…
Тем временем вошедший человек сделал несколько шагов вперед и, встав посреди кабинета, запел густым басом:
- Разум чист и свободен от страстей испроси нам…
На словах «радуйся, от него же трепещут адские силы» вошедший певец неожиданно игриво подмигнул сидевшим за столом, Ида с Аленою засмеялись, а Данила почувствовал, как мурашки побежали по всем его членам.  И тут голосистый певец завершил свое пение, картинно раскланялся и представился, наконец:
- Аристарх Вольтаренович Купидейко, к вашим услугам… так я вижу здесь новые лица! –
Ида Муратовна представила ему Данилу Елисеева и пригласила присоединиться к их беседе.

***

   Поздним вечером этого дня Данила Елисеев сидел в своей мастерской, бессмысленно уставившись в испачканный краскою пол.  Настроение у него было ужасное, голова раскалывалась на части от всего увиденного и услышанного, а на душе было хмуро и пасмурно. Уже несколько минут он раздумывал, что же сделать ему: напиться ли «в тютельку», или же пойти в темный угол кладовки, чтобы бить стеклянные банки, специально припасенные там для выплеска гнева…
Чтобы напиться, было нужно сходить в магазин, а этого ему совсем не хотелось.
«Что за день! Что за люди! Просто черт знает что…» 
Данила уже отправился к своей кладовке, решив сегодня банки бить, но тут в дверь уверенно постучали – в ритме болельщиков «Московского Спартака». Это был Олег  Баротин. Он выглядел каким-то чрезмерно возбужденным и даже где-то радостным.
- Хозяин дома? Привет, дружище! Ты чего такой угрюмый? –
И без дальнейших разговоров Олег вошел в мастерскую, отправился прямо к большому деревянному столу, перепачканному краской и тушью, исполосованному следами от резака – Данила прямо на нем разрезал  картон и бумагу; водрузил на стол объемный белый пакет с красными буквами посередине «Кладовая мудрости» и последовательно стал извлекать из него:
бутылку «Русской» водки, бутыль армянского коньяка «Арарат», пакет черешневого сока, уже нарезанную полбуханки  «Бородинского», соленые бочковые огурцы, плавающие в рассоле в полиэтиленовом пакете; цельный кусок украинского сала и уже нарезанную буженину, два апельсина и один лимон…
- О-ооо-о! – сказал Данила.
- Да вот, - отозвался Олег, - чем богаты, тем и рады...
Он пошел к стеллажу с посудой и, захватив там пару стопок и несколько тарелок и плошек, принялся последовательно выкладывать снедь на тарелки.
Данила так и стоял перед ним, с интересом наблюдая, как ловко отрезает его старинный друг от красивого, бело-розового сальца тонкие прозрачные ломтики…
- Да присаживайтесь же за стол, пан-хозяин, - проворчал Олег  Баротин, - тебе налить коньячку или же водочки? –
Данила неуверенно почесал свой затылок. Он уже пять минут, как догадался, что сегодня банок бить не придется.
- Да чего же ты стоишь, как осиновый кол! – рассердился Олег. – Ты был в своем фонде? –
- Это не мой фонд, - отозвался Данила, - это просто черт знает что
- Вот и хорошо, что ты там побывал, я тоже справки навел, расскажу. Наливаю тебе? –
Данила устало сел на табурет и обреченно махнул рукою другу:
- Наливай…
Олег Баротин наполнил стопки до краев.

***

   Вообще-то, Данила Елисеев не был пьяницей. Он пил крайне редко и только с друзьями.
В большой компании он всегда ограничивался рюмкой-другой, только с друзьями он мог распить бутылку коньяку, в крайнем случае – водки, но вообще-то, он это дело не слишком-то жаловал.
Но вчера они крепко поддали, с Олегом это так всегда, он охоч до крепких напитков…
А пить два дня подряд, это слишком уже… Данила долго разглядывал в зеркале свое небритое лицо. Он пришел к выводу, что не все еще так плохо, к тому же, все равно сегодня надо снова идти в этот фонд. Холодный душ и чашка крепкого кофе, несколько активных упражнений из гимнастики, свежая рубашка… все это бодрило и не позволяло впасть в уныние. И встречи сегодня обещали быть приятными и даже где-то захватывающими. Потому Данила Елисеев вошел в московское метро уже в отличном настроении.
Но первым человеком, встретившим его в фондовском холле, оказался Аристарх Купидейко.
- А-а-а, день добрый, Даниил Алексеевич. Снова к нам? – пробасил Купидейко.
- Добрый день, - отозвался художник, - Меня зовут не Даниил, а Данила…
- Это еще следует разобраться, кто есть Данила, а кто – Даниил, - хохотнул Аристарх Вольтаренович, - ну и как же Вы решили поступить, Даниил Алексеевич? –
Данила Елисеев совершенно не желал беседовать с этим типом, ему сильно не нравился Аристарх Купидейко. Он совсем не хотел делиться с ним своими мыслями и решениями. К тому же, он совсем не понимал, почему, собственно, он должен всем этим делиться с этим вот человеком…
Но Аристарх Вольтаренович, очевидно, был совсем другого мнения по всем этим вопросам.
Он отправился вместе с Данилой по мраморной лестнице на второй этаж, не умолкая ни на секунду. Он все говорил, говорил, художник плохо его слушал, не в силах избавиться от возникшего в его мозгу фантастического образа губастой и слюнявой рыбы-прилипалы, которая зачем-то смачно целовала его, Данилу Елисеева, в левую щеку…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…

Маргарита Сюрина,
2014 год, последняя редакция – февраль 2016