Маргарита Сюрина «БЛАГАЯ ВЕСТЬ»

Ты волен быть самим собой здесь и сейчас.
И ничто не может тебе помешать.
Ричард Бах   
«Иллюзии»

Солнце выплывало из-за горизонта лениво и неохотно, казалось, что даже оно не успело отдохнуть за эту чересчур короткую июньскую ночь, и его малиновый огромный диск томно завис над непроснувшимися луговыми травами. Кругом стояла звонкая и неподвижная тишина, и если бы в левый нижний угол зрения не попадала легко и быстро летавшая по холсту кисть, метавшая на полотно смеси цветовых сочетаний с удесятеренной скоростью, то можно было бы подумать, что время – остановилось.

Наверное, так и есть, витала на краешке сознания одинокая мысль, время, и правда, остановилось. Оно неподвижно, как и все в этот миг – некая вакуумная дыра в пространстве. Но ведь кто-то должен первым прервать этот ступор, нарушить безмолвие и дать ускорение, и тогда жизнь снова возьмет свое, и все зазвенит, запоет и задвижется.
Кто-то должен быть первым…
Солнце качнулось и двинулось вверх. Его ядро стало наливаться светом и чем дальше, чем выше, тем нестерпимей становилось на него смотреть. На луговых травах засверкали бриллианты росинок, на кривеньком стволе деревца обозначилась светотень, и когда солнечные лучи осветили нити паутинок, арабским узором расшивших травы – в мир вошли звуки, все зашуршало и зашевелилось, по лугу пронесся легкий ветерок, в ветвях защебетали птицы, завозились в песке муравьи.
Теперь уже казалось, что кисть никак не может поспеть за все нарастающей скоростью изменений пробудившейся жизни, догнать ее не было никакой возможности…
«Ну, как всегда, - подумала Ника, - Легкий миг один…»
И она бросила кисть на палитру, запрокинула голову в начинавшую уже сгущаться синеву летнего неба и засмеялась. Ей захотелось засвистеть звонко и пронзительно, как соловей-разбойник, но свистеть она не умела. И тогда Ника сложила рупором ладони и закричала в небо: «Солнце взошло! Солнце!»

Кто-то тряс ее за плечо и вопил в самое ухо.
Еще не раскрывая глаз, она проворчала:
- Ну, хорошо, хорошо, что ты трясешь меня?! – и добавила неуверенно – Мама…
Точно, это была мама. Как всегда по утрам она была похожа на большую испуганную птицу. Ника давно догадалась, что это и есть настоящее мамино лицо – она совсем беззащитна, поэтому кричит и машет руками. Думает, что так никто не заметит ее беззащитности…
- Что трясешь! Ты кричала во сне! Тебе что-то приснилось! Пора вставать! Что ты трясешь!! – и мама полюбопытствовала уже спокойнее, - Что тебе снилось-то?
- Солнце… - Ника, улыбнувшись, с удовольствием потянулась.
- О, Господи… - мама вздохнула и пошла к себе.
Утро выдалось серое и невзрачное. Как всегда в ноябре небо над Москвой было непонятного грязно-свинцового цвета. Через десять минут – в метро, через десять минут – из метро, и вот уже родной Лаврушинский переулок, и вот уже слева резной силуэт Третьяковки, а направо – большая тяжелая дверь… Ника знала этот путь наизусть.
Никакие новшества не могли сбить ее с этого пути: ни модерновые замысловатые фонтаны, ни европейско-буржуазные скамеечки и фонарики, ни нелепая арка перед бывшим зданием Московской средней Художественной школы, поставленная здесь, очевидно, с прозрачным намеком на принадлежность высокого серого сталинского дома комплексу Третьяковской галереи.
Перед тяжелой дверью с массивными золотыми ручками Ника задумалась.

***

Двенадцать с половиной лет назад она сидела на подоконнике в коридоре пятого этажа своей любимой школы вместе с Ахмедом и курила. Был теплый летний день, из раскрытого окна сквозь листву тополей так знакомо выглядывал резной силуэт Третьяковки, а в раскрытую дверь мастерской, через контуры мольбертов, этюдников и прочего беспорядка, просматривалась в высоком противоположном окне панорама Замоскворечья. Московская Художественная школа уже была переквартирована в новое престижное здание рядом с Центральным Домом Художника, была переименована в лицей и перекроена во всех смыслах по другим лекалам, а вот они, выпускники той самой старой школы, сидят здесь на подоконнике и курят. А все потому, что теперь они уже выпускники Суриковского, точнее – дипломники Московского Государственного Академического Художественного института имени Василия Ивановича – Ника уже защитила свой диплом, а Ахмед только готовится к этому судьбоносному событию.

Правда, Ника никакой судьбоносности в этом действии не обнаружила, совсем наоборот,
она сделала вывод, что после защиты они все оказались в полном свободном полете, никому не нужные и никем не тревожимые. Стоял уже июль, а дипломные мастерские никто не торопился освобождать, хотя дипломники будущего года уже «въехали» в свое законное пространство. Но ведь надо же было, все, что наработано за год, куда-нибудь и перевести, устроить, так сказать, свою будущность, и каждый решал эти вопросы по своему усмотрению и, конечно же, без какой либо помощи только что законченного учебного заведения, радостно выдавшего им долго-желанные корочки.
Плюс был один – их правда никто не тревожил, не торопил, - ни руководители мастерских, ни друзья студенты, которые хорошо понимали, что и им через год, вот так же, предстоит куда-то убраться раз и навсегда. Ахмеда особенно радовало владение самой большой дипломной мастерской пятого этажа, где Ника провела год своей жизни в веселой компании двух однокурсников, только «на троих» им это почетное место и досталось, хотя споры были нешуточные, но есть на свете справедливость. Мастерские «завещались», если можно так выразиться, будущему курсу, то есть руководство учитывало рекомендацию прежнего владельца, и Ника не сомневаясь ни минуты, завещала мастерскую Ахмеду. Сама она была счастлива здесь работать, ведь именно в этой, самой большой сорокаметровой мастерской МСХШ написала она первый свой натюрморт маслом, четыре года училась живописи и … дружила, спорила, росла, любила… Преемственность была на лицо, что, конечно же, не могло не порадовать.

- А помнишь, как Брежнев умер? – неожиданно спросила Ника Ахмеда.
- Еще бы!!! – Ахмед забрался на подоконник с ногами. – Как же вы орали! Я сразу понял – точно! Из вас прямо перла неистовая радость, прямо вестники новой революции…
- Ну, не плакать же нам было, - удивилась Ника.
- Надо было скрыть, - не унимался мудрый татарин, - а у вас будто крышу снесло. Правда, ваш класс всегда этим и отличался, - и он прищелкнул языком, - сорванностью крыш… Поэтому я и хотел всегда с вами учиться…

***

Двенадцать лет назад о смерти Брежнева их класс узнал первым в школе.
А получилось так по той простой причине, что именно у них, в этой вот самой большой мастерской пятого этажа, работал натурщиком странный тип, прозванный «Телевизором». Достоинств у него было немного, разве что - густая борода; а вот недостатков – целый букет. Он всегда приходил на работу в тулупчике, старом свитере, с внушительным рюкзаком за плечами, из которого неизменно доставал портативный телевизор и втыкал его в сеть. Уже потом он устраивался на подиуме в излюбленной постановке – обнаженная мужская модель со спины. Избавить его от пагубного пристрастия к своему телевизору не могло ничто: ни мягкие увещевания учителя живописи, ни строгие внушения учителя рисунка, ни угрозы натурного отдела. Он хорошо знал, что школе катастрофически не хватает натурщиков, что его так никогда и не выгонят совсем, и потому всегда согласно кивал, каялся, а потом шел и включал снова свой телевизор. Преподаватель рисунка в итоге отказался от него, предприняв нечеловеческие усилия в поиске новой натуры, и, надо отдать ему должное, нашел все-таки. Учитель живописи ничего нового не нашел и стал сажать «Телевизора» лицом в угол, где всегда стоял давший человеку прозвище предмет. Учеников каждый раз убеждали, что написать обнаженную модель со спины – высокое мастерство, телевизор укрывался рюкзаком в присутствии учителя, а с его уходом натурщик бойко спрыгивал с подиума и, со словами « не выдавайте, ребятки», включал программу. Говорили, что натурщик по профессии геолог, давно оставшийся без работы по призванию.
В тот памятный день «Телевизор» сидел спиной к живописцам и смотрел в голубой экран.
Через тридцать минут все заподозрили неладное. По всем немногим существовавшим в то время телеканалам транслировали «Лебединое озеро». Натурщик заерзал на стуле и, нервно бормоча « что-то здесь не так», принялся неистово переключать каналы. Первым не выдержал Валька.

- Кто-нибудь умер! – уверенно выпалил он, бросая кисть и присоединяясь к натурщику.
- Кто-нибудь, из политбюро, наверное… А, может быть, Брежнев? –
- Ты что, он бессмертный… - вяло пошутила Машка, - кто-то другой…-
- Сейчас будут новости, - сказал «Телевизор», - все узнаем…-
Но новости в положенный час не прозвучали, и тогда уже вся группа столпилась в углу мастерской.
- Круто дело… - Валька был возбужден и размахивал руками, - если бы кто-то другой, не было бы такого вселенского траура…
Неожиданно в экране возник скорбный лик диктора.
- Политбюро ЦК КПСС с глубоким прискорбием сообщает…-

- Брежнев умер!!! – гулким раскатистым эхом пронеслось по коридору пятого этажа, куда из распахнувшейся двери мастерской вырвалась потрясенная живописная группа 8 «А» класса. До звонка оставалось десять минут, но терпеть и скрывать эту новость оказалось невыносимо. Всем своим разношерстным составом группа 8 «А», будто синяя птица, вылетела в коридор, размахивая руками, кистями и палитрами. За ними выскочил и полуголый «Телевизор», странно ухая и похлопывая себя по коленям.
Открылась соседняя дверь, из которой выглянуло скуластое лицо Ахмеда, успевшего спросить: «Что, правда, что ли?!», и отстраненного тут же подоспевшим преподавателем
с широко раскрытыми от изумления глазами, все другие двери этажа начали хлопать и раскрываться, и, что было совсем уж неожиданно и даже страшно, из-за угла показалась  учительница физкультуры, прозванная всей школой Дэ-Дэ.
- Что-о-о??? – грозно закричала она.
- Кто-о-о?!  Вы в своем уме-то?! Что вы несете?! Марш все в класс!! –
Из-за угла вынырнул запыхавшийся учитель живописи 8»А» с испуганным лицом:
- В класс, в класс! В мастерскую, живо! – он с трудом запихнул своих питомцев в двери мастерской, делая в направлении всех раскрывшихся дверей успокаивающие жесты. За ним в дверь втиснулась разъяренная Дэ-Дэ.
- Так правда же!-
- Кто сказал?! – глаза Дэ-Дэ горели, а волосы стояли дыбом.
- Телевизор сказал! Сами посмотрите! –
В телевизоре траурно звучала классическая музыка. Дверь мастерской снова открылась, и вошел учитель рисунка. Дэ-Дэ свирепела все больше.
- Сра-амота! Развели здесь бордель!! Всех на комитет комсомола!!! –
- Тихо, – учитель рисунка подкрутил немного громкость телевизора, в котором снова возник скорбный диктор со своим унылым текстом.
Группа 8 «А» тихо торжествовала, учителя-художники стояли потерянные, а лицо Дэ-Дэ меняло свои выражения с невиданной скоростью. Тихонько скрипнула дверь, и кудрявая голова настойчивого Ахмеда, просунувшись в нее, спросила: « Правда что ли?!»
- Пошел вон!!! – Дэ-Дэ даже ногами затопала и кулачки сжала. Лицо ее побагровело и перекосилось, а в глазах стояли слезы.
- Человек умер, а вы! И какой человек! А вы! Развели здесь бордель! – она круто повернулась к выходу и почти что выбежала прочь, сметая на своем пути все, даже беднягу Ахмеда; а живописная группа 8 «А» впервые в тот день испытала настоящее потрясение, заметив на  лице «физручки» настоящие человеческие слезы. Молчание нарушил, как обычно, Валька.
- Да… вот и обнаружилась вдруг большая и светлая любовь у Дэ-Дэ… -
Ника сердито поморщилась, а Машка выдохнула громко:
- Помолчи ты, дурак! –
И Валька послушно умолк.
Нежданная слабость Дэ-Дэ вызвала нежданное в 8 «А» чувство сострадания, и глумиться здесь было неуместно.

***

- Поэтому-то я и хотел всегда с вами учиться, - задумчиво протянул Ахмед.
- Да? Так что же не учился? – съехидничала Ника.
- Ну, кто бы меня взял… будто ты не знаешь… - и татарин загрустил.
Солнце было в зените, листва тополей шелестела на легком ветру.

Из-за угла коридора стремительно появилось несколько человек в штатском.
- Слезть с подоконников! Не высовываться в окна! –
Ахмед и Ника потеряли дар речи от внезапности нахлынувших штатских. Они послушно сползли вниз, молча наблюдая за какими-то по-военному строгими действиями этих людей, открывавших и закрывавших все двери и проверяющих окна. Двое из них остались молчаливыми часовыми в углах длинного коридора, а двое подошли прямо к ним.
- А… в чем, собственно, дело? Мы дипломники, - Ника первой обрела способность разговаривать.
- Знаем, что дипломники, - штатский ухмыльнулся.
- Королева Великобритании посещает Третьяковскую Галерею, с визитом! - штатский то ли  так владел русским языком, то ли в шутку поздравлял ребят с нежданным событием.
- Ух, ты! -  Ахмед восторженно метнулся к окошку.
- Не высовываться в окна! – штатский оттянул Ахмеда обратно и сделал строгое лицо.
- Но… посмотреть же можно? -  вкрадчиво спросила Ника. Она приняла самый невинный и просительный вид. – Мы тихонько…
Штатский неуверенно замялся.
- Ну, разве что тихонько, - он погладил свой стриженый затылок. – Чтобы ни звука! –
И он благодушно пошел прочь по коридору. Дипломники прижались к высокому подоконнику. Двое штатских молчаливыми часовыми стояли в углах.

Напротив памятника Павлу Михайловичу Третьякову остановился васильковый Роллс-ройс. Дверь лимузина беззвучно отворилась, к двери подбежал и застыл в почтительном преклонении какой-то солидный мужик, и из василькового Роллс-ройса вышла на белый свет васильковая королева Великобритании…
Да, она вся была васильковой: сочного василькового цвета костюм, шляпа, дамская сумка, туфли и даже перчатки. Чуть в стороне торжественно группировались нарядные мужчины в пиджаках «от Кутюр», между ними виднелись длинноногие девицы и осторожные люди в строгих штатских костюмах, бросавшие чуткие взоры во всех направлениях.
Однако же Ахмед и Ника вовсе не замечали всех этих функционеров.
 Их внимание полностью захватила васильковая Елизавета II, такая маленькая и такая великая.
Смотрели они на нее и чувствовали, как нежданный восторг распускается васильковым экзотическим цветком в их неопытных и непривыкших к подобному зрелищу душах.

 И тут Ника с ужасом заметила, как в лице Ахмеда все вспыхнуло, заискрилось, и благоразумный татарин быстро вскочил на высокий подоконник, и, высунувшись наружу, сколько это было возможно, на скверном корявом английском что есть сил завопил:
- КВИН!! ВЭЛКОМ!!! ВИ А ВЭРИ ГЛЭД ТУ СИ Ю!!!–
Не в силах противиться этому порыву, Ника тоже подпрыгнула, набрала полные легкие звонкости, и закричала приветствие.
- КВИН!!! ВЭЛКОМ!!! ВЭЛКОМ ТУ РАША! - 

Люди в штатском с искаженными лицами летели на них из своих углов. Доверчивый «главный» с грохотом выруливал из-за поворота, нарядные функционеры внизу будто поперхнулись костью, а васильковая Елизавета медленно повернув васильковую свою голову в сторону шума, увидела в окне пятого этажа дома напротив двух восторженно машущих ей молодых людей.
 Она что-то быстро спросила у склоненного перед ней человека, царственно улыбнулась и торжественно подняла свою васильковую, туго обтянутую узкой перчаткой королевскую руку в сторону единственного открытого окна – ладонью вверх…

- Слезть!!! – шипел главный штатский, стягивая их с подоконника.
- Марш к себе! Такими тихими казались! –
Все дружно, втроем, штатские затолкали, наконец, дипломников в мастерскую.
- Полегче, - недовольно ворчал Ахмед, - полегче, милейший, нас приветствовала сама королева…
Их оставили под замком на два часа, запретив выходить в коридор.
- Ты монархист? – с любопытством спросила Ника Ахмеда, прерывая молчание.
- А ты, что же, каждый день, что ли видишь королеву английскую? – возмутился Ахмед.
И Ника задумалась, всерьез и надолго о том, насколько могла бы измениться ее жизнь, если бы она, действительно, видела бы королеву Великобритании ежедневно…

***

Тяжелая массивная дверь с золочеными ручками была заперта.
 Ника медленно нажала кнопку, торчавшую в стене.
Из здания вышел коренастый охранник, зевнул и лениво спросил:
- Вы к кому? –
Путаясь, она сообщила замысловатое название союза художников, где ей было нужно оформить один незначительный документ.
- А, - обрадовался охранник, - это не здесь, это Вам надо направо  и налево, вход к ним сзаду, прямо в подвал…
- Вот как, - вздохнула Ника, - значит, прямо в подвал…
- Ну да, - продолжал словоохотливый охранник, - они давно там сидят, уже месяцев восемь…
- А здесь… что же теперь здесь? – и Ника подняла на служаку большие свои глаза.
- Да много чего… а Вам зачем это нужно? – он с любопытством глядел на нее, не привыкший, наверное, к таким посетителям.
 - Да так… я тут раньше училась… давно… много лет…
- А, понимаю! – он ей подмигнул, - Часто приходят, все спрашивают, видно, тянет вас всех в это место…
- Наверно… -
Ника медленно обогнула сталинский дом, правда, совсем другим маршрутом, сначала налево, а потом уж направо. Железная дверь в подвал была приоткрыта. Свинцовое небо и ни думало проясняться. Лестница была крутая, подвал же сталинский, глубокий. Помещение было узкое, но с высоким потолком. В дальнем конце стоял стол, за ним сидел секретарь. Точнее, секретарша, девица, лет двадцати. Процесс не занял много времени, документы были оформлены, и Ника поднялась наверх.
«Интересно, - подумала она, - а ведь я никогда раньше здесь не была… я ни разу не спускалась в подвал СХШ…».  Пошел редкий, крупный снег, зима вступала в права.

Оформленные документы не принесли никакой пользы. Впрочем, Ника на это особо и не надеялась. Она давно привыкла надеяться только на собственные силы. Правда, она совсем не считала ноябрьскую поездку такой уж бесполезной, но вот сама бумажка, ради которой все было затеяно, оказалась никчемной. Зима пронеслась злою вьюгой сквозь ее жизнь, весна наступила, сады зацвели, и вот уже близится лето, уже через неделю.

Кажется, вот только что, Ника открыла персональную выставку, - а уже два дня минуло, как забрала она все свои работы из выставочного зала в свою мастерскую…
Все… Кроме одной, подаренной выставочному залу. А они ведь отказывались, говорили, что неудобно. Но это ведь Нике было неудобно ничего им не оставить, такие хорошие люди, даже денег за аренду не взяли, что в наши дни почти что и подвиг. А Ника мощно «вложилась» в эту выставку, она давно не выставлялась в Москве персонально, и работала для нее на износ. И если бы это «работала» означало бы только – писала, о, это было бы счастьем. Нет, не только любимым делом занималась Ника. Она должна была оформить все холсты, одеть их в рамы, распечатать фотографии, подготовить пресс-релиз, собрать гостей, транспортировать картины туда и обратно, опять же, фуршет, искусствоведы, пригласительные билеты, афиши, и все это требовало денег…

Чтобы обеспечить себе некую финансовую стабильность она пошла даже работать дизайнером-консультантом в один московский художественный салон, руководил которым упитанный армянский мафиози. Впрочем, мафиози – слишком итальянское слово, и не совсем здесь уместно. Ника, конечно, все это знала, но она рискнула, и не напрасно. Все расходы были оплачены из этих заработков, а Ника умудрилась в конце   даже получить почти все свои «премиальные», которых все другие консультанты салона так и не дождались. Она первая уволилась «по собственному желанию». Кто-то должен быть первым…

Теперь – она привезла обратно все свои выставочные работы и, разместив их в мастерской на законные места, готовилась писать с натуры. Она соскучилась по быстрой работе с натуры, хотелось написать что-нибудь свежее, чистое, сочное…

Омрачало все это только одно – все вокруг шипели. Все хотели денег, а вот именно этого у Ники сейчас как раз-то и не было. Она задолжала за мастерскую, весь «нал» отдавала в семью, а там не хватало. Все пеняли ей, что вот, картинки-то не продаются, а она отшучивалась, что пора идти работать дворником. Все напоминали ей, что впереди серьезные траты, что надобно же их и обеспечивать, что больше, собственно, и некому этим заниматься.

 «Как любопытно устроен мир, - думала в сотый раз уже Ника, - все получают свои девиденты за авторские вещи – композиторы, писатели, режиссеры… Музыканты и актеры получают деньги за одно только исполнение этих произведений, авторы – за создание. И только живописец, который все это воплощает в одном лице, никогда ничего не получает, напротив, он должен еще и заплатить, чтобы показать то, что он создал. Конечно, если художник залез на вершину пирамиды из своих собратьев, тогда, наверное, получает. Но и это еще не факт… Факт – это только, если ты умер»

Сегодня, за неделю до начала лета, Ника ездила на разведку. Разведать многого не случилось, но день был хороший, солнечный, ясный. Ника вышла в этот по летнему теплый день из душного метро. В высоком васильковом небе вздымались кучевые облака, пышными шапками одевавшие сочную зелень тополей. Перед входом в метро раскинули свои шатры продавцы цветов. У Ники закружилась голова от брызнувшего изобилия: белые, красные, оранжево-золотые охапки проколоты синими стрелами ирисов. Один шатер выделялся особо, здесь были только пионы – но какие! Ника подошла к великолепным цветам, с тщательностью присматриваясь к огромным, белоснежным пионам с нежной персиковой сердцевиной.

И тут в ушах ее зашумело, и раздался противный шепелявый голосок:
- Да нет же, нет…  Ты не можешь…У тебя же нет денег… -
- Но у меня есть деньги… -
- Но это – последние твои деньги! Считай, что их нет, их не хватит, ты получишь деньги только через неделю, и на жалкие свои триста рублей ты ведь ничего и не можешь! –

Голос рос, крепчал и, наконец, материализовался. Он вырос в звероподобного монстра, злобного вепря, оборотня, принимавшего разные обличья. Его дикая харя наподобие студня превращалась то в гневно кричащего бывшего босса, то в трусливую рожицу бывшего друга, то в надменного функционера искусства, и презрительно корчась, и брызжа слюною, матерясь и ругаясь, и хрюкая смачно, превращалась в когтистую, хищную птицу, верещавшую тонко: « Ничего ты не можешь! Ничего, никогда ты совсем не получишь, даже если напишешь ты то, что щас купишь!» Поднимаясь над цветочными шатрами, монстр разветвился на многоголовое чудовище, он был уже выше деревьев, выше облаков, он заслонял собою небо, его желеобразные члены извивались змеями и кусали друг друга, и вот он стал одной гигантской голограммой страшной головы: уродливой, с вывернутыми ноздрями, с белесыми зырками без век и липким слюнявым ртом, из которого торчали гнилые, кровоточащие зубы – голова затряслась в приступе дикого хохота… И тогда она узнала его. Это был, без сомнения, он – тот, кого во все времена неизменно боятся и кому угождают, тот, кому в час невзгод слабый духом отдаст непременно то немногое, что сохранить умудрился…

- Бэри, бэри, ошень харошай, савсэм свэжай светы! –
 Смуглая кавказская цветочница с интересом разглядывала невысокую женщину с детским лицом, неподвижно застывшую, будто в обмороке, перед ее шатром.
- Какой харошай светы, смотри – да? -   
Все еще глядя в глаза дикому видению, Ника мысленно грязно выругалась в его адрес и достала бумажник.
- Вот этот, пожалуйста, и этот… да, пять штук… сколько? –
Она открыла кошелек и вытащила последние триста рублей.
- Триста, - с готовностью отозвалась смуглая женщина.
Ника протянула ей деньги, на всякий случай заглянула в бумажник – там оставалось еще четыре бумажных десятки, и, подумав « ну, все же, кое-что», взяла, наконец, в руки белоснежный букет.

В лифте нестерпимо воняло перегаром. Ника уткнулась носом в цветы и прикрыла глаза.
Дверцы лифта раскрылись, и вошел старичок, в белой старой ковбойке в темно-синюю клетку. Он был совсем седой, весь прямо белый, с ясными, добрыми глазами.
- Поднимаетесь, или вниз? – весело полюбопытствовал он.
- Поднимаюсь… - устало ответила Ника.
- Я тоже! – обрадовался белоснежный старик, - какие чудесные пионы, просто просятся на холст! Удачи! Вам ведь выше? – он улыбнулся и вышел в открытые двери, а Ника высунула голову вслед – он как будто растаял, и этаж ей запомнить не удалось.

В мастерской привычный остаточный сигаретный запах был смешан с запахами разбавителя и лака. Ника подошла к окошку и распахнула его настежь, чтобы свежесть весны проникла больше и глубже. Она набрала воды в вазу и устроила в нее белоснежные пионы. На мольберт поставила чистый, как эти цветы, холст, быстро прикинув в уме композицию – по вертикали. Взяв в одну руку кисть, второю включила радио.

- Миллион-миллион-миллион алых роз, - запело радио знакомым голосом, - из окна- из окна- из окна видишь ты… -
И Ника вспомнила, как много лет назад, в Армении, маленькая дочь друзей их семьи пела эту новую тогда, всеми любимую песню.
- Кто-влюблен-кто-влюблен-кто-влюблен и всерьез, - и девочка делала грациозный армянский жест, - свою-жизнь-для-тебя-превратит в цветы!!! –
И она широко распахивала в восторге свои и без того большущие миндалевидные глаза …
Девочка эта давно выросла, вышла замуж за стоматолога и уехала жить в Лос-Анджелес.
« Интересно, счастлива ли она?» - подумала Ника.
- Прожил художник один, много он бед перенес, - настойчиво пело радио, - но в его жизни была - песня безумная роз! –
И Ника заплакала.
Слезы лились и лились по ее лицу, и букет белых пионов поплыл, и превратился в белое облако…

- КУРЛЫК! – раздалось звонко за ее спиной.    
Ника медленно повернула голову и увидела на подоконнике белоснежного голубя.
Она крепко зажмурилась, стараясь избавиться от видения, а потом осторожно открыла  сначала один, а после и второй глаз. Голубь остался на месте. Он чинно расхаживал по подоконнику и продолжал свою речь.
- КУРЛЫК… КУРЛЫК-КУРЛЫК… -
И тогда Ника медленно протянула руку в сторону птицы. Ей захотелось коснуться его белоснежного оперения…
- КУРЛЫК! – воскликнул голубь и, раскрыв свои крылья, стремительно ринулся ввысь, в васильковое небо, и растворился в слоях белоснежного облака, плывущего прямо над домом, так удивительного похожего на пышный цветок пиона, из самой сердцевины которого загадочно улыбался Бог.

Февраль 2009 – апрель 2011, Москва
Маргарита Сюрина